Мечты сбываются
Шрифт:
Алик смущенно опускает глаза: ему лестно мнение дяди, но одновременно тревожит мысль, не обижает ли оно Баджи и бывших техникумцев?
Сейфулла смотрит на своего племянника, уверенный в ответе: он знает, что Алик не посмеет ему возражать. Да и как иначе? Ведь он, Сейфулла, — его дядя и благодетель, взявший годовалого сироту на воспитание и заменивший ему и мать, и отца.
Алик звался племянником Сейфуллы, но злые языки судачили, что он его внебрачный сын. Вызваны эти толки, возможно, тем, что Сейфулла души в нем не чает, любит горячей ревнивой любовью, гордится им, хотя и держит
При всем этом Алик развитой, славный малый и уж во всяком случае не подлежит сомнению, что он способный актер.
К Баджи Алик относится с уважением: она значительно старше его, уже окончила техникум, успела стать актрисой, а он только еще собирается поступить на сцену. Юноша держит себя очень почтительно, и лишь взгляд его темных, глубоких глаз под четкими дугами бровей задерживается на ней порой дольше, чем это кажется ей нужным.
ЮЛИЯ-ХАНУМ
Эта хрупкая, с виду застенчивая женщина с черными, подернутыми сединой, гладко причесанными волосами провела весьма примечательную жизнь.
Дочь актера армянского театра и сама с ранней юности актриса, она много лет назад впервые встретилась с Али-Сатаром, выступая в одном смешанном армяно-азербайджанском благотворительном концерте.
Они подружились, полюбили друг друга, стали неразлучны. Преданные театру всей душой, оба с горечью сознавали, как много теряет театр Азербайджана из-за того, что лишен актрис азербайджанок. И молодая актриса армянской сцены Юлия Минасян решилась на смелый шаг — она перешла в азербайджанский театр.
Уже самим фактом связи с иноверцем, не освященной ни крестом, ни даже завитками арабской вязи на брачном договоре-кебине, молодая женщина снискала суровое осуждение своих сородичей. А переходом на азербайджанскую сцену она вконец опозорила себя в глазах буржуазно-мещанской, националистически настроенной части армянской театральной публики, усмотревшей в поступке молодой актрисы армянки оскорбление и измену.
Не снискала Юлия Минасян благодарности, уважения и у буржуазно-мещанских зрителей азербайджанцев, увидевших в ней лишь дерзкую чужачку, нарушившую обычай их театра. И только в рабочих районах, где появление на азербайджанской сцене актрисы любой национальности рассматривалось как прогрессивный культурный акт, — только здесь чувствовала себя молодая женщина вознагражденной за все испытания. Мало-помалу самоотверженным служением чужой, но ставшей для нее родной сцене она завоевала всеобщее уважение и любовь. Ее признали «своей» и стали именовать на новый лад: Юлия-ханум.
Славное прошлое Юлии-ханум известно всем в театре, хотя сама она говорит о нем очень мало. Знают о нем и бывшие техникумцы, чьи уши и глаза жадно впитывают все, касающееся жизни актеров старшего поколения.
Знает о нем, конечно, и Баджи. Вот почему, проходя через актерское фойе и видя Юлию-ханум, одиноко сидящую в кресле с книгой в руке, она замедляет шаг и с особой почтительностью и дружелюбием здоровается:
— Добрый день, Юлия-ханум!
— Добрый день, Баджи, добрый день! —
Они не сразу находят общий язык — знакомство их совсем недавнее, — к тому же дает себя знать разница в возрасте и положении.
Поймав любопытный взгляд Баджи, брошенный на книгу, Юлия-ханум любезно протягивает ее Баджи.
— Станиславский, «Моя жизнь в искусстве», — читает Баджи.
С именем Станиславского как режиссера Баджи познакомилась в стенах техникума. Теперь, в повседневной работе, ей нередко приходится следовать его взглядам на мастерство актера. Слышала она и о его личной жизни от Виктора Ивановича, который запросто и любовно зовет его Константином Сергеевичем. Но вот книгу «Моя жизнь в искусстве» Баджи видит впервые. Она неловко перелистывает страницы, смущаясь, словно незнакомство с ними свидетельствует о ее невежестве.
— Книга только что вышла в свет, — говорит Юлия-ханум, улавливая смущение Баджи.
Ну, тогда совсем другое дело!
— Интересная? — спрашивает Баджи, более смело перелистывая страницы.
— Я бы советовала прочесть ее каждому актеру, каждой актрисе — она многому учит.
— Я прочту ее, Юлия-ханум, непременно!
Речь заходит о «Тетке Чарлея».
— Нравится тебе твоя роль? — спрашивает Юлия-ханум.
— Нравится!
В глазах Юлии-ханум вопрос:
«Может быть, объяснишь — чем?»
Но, поскольку Юлия-ханум не произносит этого, вопрос в ее темных внимательных глазах остается без ответа.
— Ну что ж, желаю тебе успеха! — говорит она и протягивает свою тонкую руку за книгой.
Не успевает Баджи выйти из фойе, как сталкивается с Телли и Чингизом.
— О чем это вы судачили? — подозрительно спрашивает Телли, кивая в сторону фойе.
— Да так, ни о чем особенном, — отвечает Баджи, удивляясь тону Телли.
— А все-таки? — Не дожидаясь ответа, Телли забрасывает подругу вопросами: — Что это у тебя за странная дружба с этой старухой? И почему ты первая, да к тому же униженно, кланяешься ей?
— Не униженно, а почтительно, — меня с малых лет отец и мать учили кланяться первой тому, кого уважаешь!
— Может быть, так приходилось поступать зависимым людям в прежние времена. Но теперь… Я, признаться, никогда не тороплюсь кланяться первой. Пусть сначала поклонятся мне, а я, если захочу, отвечу. Так-то люди будут больше уважать тебя!.. Не правда ли, Чингиз?
Чингиз многозначительно усмехается:
— Пожалуй, что так! Но Баджи, как видишь, считает, что и поклонами можно немалого добиться, если только знать, кому и как кланяться… Скажем, жене своего будущего покровителя.
— Моего будущего покровителя? — восклицает Баджи, и краска заливает ее лицо. — Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего дурного, упаси аллах! А всего лишь то, что молодой актрисе без покровителя из видных старых актеров не обойтись, не прожить в театре. Так, по крайней мере, утверждает наш Сейфулла, а уж он-то, старый черт, про театр знает все, с ним не спорь! Только беда твоя, Баджи, в том, что ставку ты делаешь не на ту карту.
— Не понимаю тебя!
— Не прикидывайся дурочкой! Впрочем, могу объяснить: эта Юлия в нашем театре недолговечна.