Мёд для убожества. Бехровия. Том 1
Шрифт:
Вдруг под кадыком у меня щелкает, и сквозняк гладит по липкой шее. Я подношу руку к горлу – и глуповато ухмыляюсь.
Ошейника нет. Пальцы касаются кожи. Она сопрела, под щетиной зудит нечеловечески – но как же я рад! Всё равно что отрастить конечность из культи, вот на что оно похоже.
Под ногами раздается лязг – так заканчивает свое движение заостренный болт. Он ввинчивается в обломок размокшей фанеры у моего башмака – и дырявит насквозь.
Чертов болт на чертовом ошейнике. Раскрытом, перемазанном слизью ошейнике.
Получай,
– Бруг! – режет по ушам вопль Лиха. – Быстрее, шрюп тебя…
Голос его захлебывается, и у меня пересыхает во рту. Я вижу, как шишига расползлась над парнем, точно вязкий шатер – и не видно уже ни синего дергания бридж, ни благородного блеска стали.
Я переношу вес на ногу, порываюсь скакнуть к твари… Но какой-то внутренний голос вдруг осекает:
«Что удумал, Бружище?!» – слышу я визгливый укор. – «Поводку кирдык, а ты всё цацкаешься?»
Мозг обманывает меня, рисует Лиха трепыхающимся, хлебнувшим горькой слизи. И следом напоминает о другом Лихе. Том, что проткнул шпагой зверюгу, когда она уж готовилась провернуть со мной непристойную пошлость.
«Беги со всех ног, Бружок!» – истерически верещит голос. – «Спасай свой крепкий зад!»
Надо скрыться в темноте коллектора и тут же выбросить из памяти всё, что знаю о Лихе. Я свободен, пса крев! Почему же тогда ты медлишь? Нельзя привязываться к людям. Они – лишь пометки на полях твоей истории.
А Лих – просто придурок, самовлюбленный мамкин садист с манией дуэлянства. Но разве не такие нравятся Бругу?
Если так, то мир и впрямь станет без Лиха… скучнее.
А еще цех. Хремовцы не оставят меня в покое – настучат констеблям. Спрячут Цепь за десятью замками, а весь город станет гоняться за мной, как волки за зайцем. Нет, Бруг, ты спасешь пацана не из слабости, а из холодного расчета.
«Ты размяк, братан!» – негодует голос. – «Рви отсюда!»
И я, схватив с земли ошейник, рву. Разбегаюсь, отталкиваюсь от помойной кучи – и прыгаю.
Шишига свистит, когда наточенный болт впивается ей в спину. Щупальце лениво дергается, взмахивает над моей головой – словно отгоняя муху. Башмаки скользят, левая рука вязнет в желейной туше, но я упрямо взбираюсь по ней, раз за разом вонзая ошейник в водянистую плоть. Меж пальцев сочится липкая пена, пучась из свежих проколов.
Руки хватаются за ровный край башки-блюдца. Я подтягиваюсь, сажусь на загривок шишиги – и пропадаю в отражении жидкости, что плещется в выемке ее головы.
Лужица идет рябью. Смазывает и горбатый таборянский нос, и глаза – черные, бешеные… Это мои глаза и не мои сразу – ведь смотрят с чуждым мне смятением.
Я шумно выдыхаю. А после, приложившись к выемке губами, начинаю пить.
Первый же глоток сводит горло спазмом.
Глаза слезятся, лицо дергает как от падучей болезни. Я давлюсь, задыхаюсь, но пью. И не перестаю, даже
Последний глоток я чуть не выплевываю обратно; зрение мутит, а пальцы разжимаются сами собой. Загривок шишиги стал вдруг необычно жидким – и я слишком поздно осознаю, что увяз в нем по пояс. И продолжаю тонуть.
"Вот же дрянь, Бруг…" – успеваю подумать я. А потом слизь растворяет все мысли.
ГЛАВА 6. Шваржаг
Догма первая: цеховое братство служит Бехровии и ее народу без оглядки на расу, пол и прожитые лета.
Догма вторая: цеховое братство ставит своим долгом охранять Бехровию от психических и чудовищных угроз, не жалея ни здоровья, ни психики, ни жизней своих.
Догма третья: цеховик обязан почитать мастера как отца своего или мать, ибо мастер – голова братства, а цеховики – тело его.
Догма четвертая: любой, кто вступил в цех добровольно, волен покинуть его, если не занят поручением; любой, кто вступил, спасаясь от казни или каторги, покинет братство лишь в гробу.
Первый мастер цеха неделимого Яков, отрывок из «Догматов Цехового братства»
– Вставай, новобранец, – я пробуждаюсь от резкого толчка. Удар тупой болью отдается в боку.
Распахнув глаза, тут же встаю на четвереньки. И меня начинает тошнить – долго и мучительно. Изо рта хлещет вязкое, со вкусом старой вонючей тряпки, никогда не знавшей стирки… В какой-то момент даже кажется, что гортань вот-вот разорвет, а челюсть вывихнет.
– Фу-у-уф, Пра… – кажется, всё. Кое-как сев, утираю губы рукавом. – Как же погано… Чем мы так напились?..
– Не знаю, дядя, – Лих тяжело опирается на шпагу, одетую в ножны. – Но оно, походу, сдохло.
Обрывки воспоминаний складываются воедино. Всё вокруг в отвратном желе. Я в желе, Лих в желе… Кажется, я сам теперь состою из этого желе.
Самое настоящее Бругожеле. Где-то такое уже было…
Замечаю под ногой Лиха большущую белую чашу. Скорее, гигантский кубок, только дырявый – две дырки поменьше, и одна огромная, откуда еще продолжает капать слизь. А вместо ножки у кубка – коротенький отросток, как бы собранный из толстых позвонков зобра…
– Точно сдохло, дружище, – чихнув остатками студня, подтверждаю я. – На черепушке стоишь.
– О, вона как… – устало покачнувшись, отступает Лих.
Приняв поданную руку, я с трудом встаю. И, превозмогая боль в боку, со всей дури опускаю на череп шишиги тяжелый башмак. Когда мягкие кости лопаются, раскрывшись бледным цветком, запускаю руку внутрь.