Медная шкатулка (сборник)
Шрифт:
Запрокинув голову, Вера влила в рот оставшийся коньяк... взглянула на Лидию Вениаминовну и – вдруг поняла, что все, что она тут плела – это правда, правда, и все это произошло бы с матерью, непременно случилось бы, если б не блокада, не война... не гибель Саши... не искореженная ее, несчастная, одинокая рысья душа...
Она судорожно перевела дух и тихо проговорила:
– ...Да, ей не повезло сначала в молодости, с моим отцом... Но потом она встретила прекрасного человека, дядю Мишу, и прожила с ним в любви всю жизнь...
Ну, вот... выдохлась... вынула душу... но
Взялась рукой за щеку и ощутила влагу...
Лидия Вениаминовна тоже плакала, улыбалась, кивала... Вытирала платочком глаза.
Опять зазвонил мобильник у Веры в кармане, и по одному только «да», Лёня уже забрасывал ее своими: «Почему ты гундосишь? Да что произошло? Где ты?!»
Он звонил уже из аэропорта; с минуты на минуту должен был приземлиться самолет из Нью-Йорка. Надо бы срочно ехать домой, настрогать лук и морковь на плов, замочить рис... Сегодня она собиралась встретить гостей узбекским пловом, – благо, проезжие ташкентцы привезли недавно и барбариса, и зиры.
Лидия Вениаминовна поднялась и оперлась на палку...
– Вера, дорогая вы моя... Спасибо, что подарили эти бесценные полчаса... И еще: я сразу поняла, что вы должны быть из моих Щегловых, хотя совсем на мать не похожи. Наследственность не водица, знаете, я биолог, так что верьте на слово... И то, что о Кате рассказали, – очень дорогой вы мне сделали подарок. Жизнь-то, она на исходе... Сейчас уже целыми днями перебираю ее, перебираю... А вы – настоящий художник, так и знайте. Потому что ваши картины сотрясают душу, взывают к ней: есть ты, душа, или нет тебя? И я, родной вы мой человек, – желаю вам на этом поприще счастья!
Она помедлила... уже повернулась, чтобы идти, но вдруг остановилась и сделала к столику два трудных шага:
– Вы только знайте, Вера... Наверное, сейчас уже можно сказать... наверное, уже не имеет значения... – так все поменялось!... – но вы знайте, что никакая вы не Щеглова!
– А я фамилии отца никогда у мамы не спрашивала... – пробормотала Вера.
– Ах, да при чем тут отец, не знаю я никаких ваших семейных дел... Я о матери вашей. Никакая вы, Вера, не Щеглова, и она не Щеглова!...
– А... кто?... – растерянно спросила Вера.
– Вы – Введенская... Дядя Семен признался перед смертью моей маме. Уже не вставал... а мы дружили очень, знаете... Так вот, он признался, что не Щеглов он, это шофера его звали Щеглов, он и взял документы, когда тот умер... – Она глубоко вздохнула, лицо ее пошло красными пятнами: – Ну, слава богу, решилась! Освободилась наконец, слава богу!... Столько лет в себе носила!... До последнего не знала, когда шла, – скажу, или не скажу...
– Но... как же это... з-зачем?
– Как это зачем, боже мой, вы еще спрашиваете! Введенские – род известный, дворянский... У них в Москве, в Камергерском, свой дом был, выезд, имение под Орлом!... Он все маме рассказал, хотел, чтобы его под своей фамилией похоронили... Такая наивность, боже!... Сожгли как
– Подождите... – Вера поднялась, ощущая дурноту... села опять... Стала, как слепая, шарить по столу, собирая в сумку сигареты, кошелек... – Подождите, я не...
– Понимаете, они после революции в Крым бежали, как многие... – торопливо, стоя полубоком, как бы на прощание договаривая несущественное, продолжала Лидия Вениаминовна, – а оттуда уже не смогли, не получилось: он тифом заболел, заразился от своего шофера... Дядя Семен выжил, а шофер умер... Щеглов... Ну, он его документы взял и уже в Петрограде сумел как-то сестре Наташе поменять фамилию, тоже на Щеглову... И вот, всю жизнь... на заводе, на заводе... И чтобы никто не знал, что иностранные языки... и чтобы никакие не пейзажи... А ведь он в юности с известными художниками дружил, о нем высоко отзывался...
Лидия Вениаминовна еще что-то говорила... Вера сидела, опершись локтями о столик, кивала, оглушенная...
И потом, когда старуха ушла, все сидела, курила, крутила в пальцах пустую рюмку из-под коньяка...
Вдруг зазвучала музыка...
Вера подняла голову и увидела, что сидит так уже давно, что за стеклянными дверьми бара синеют сумерки... Отсюда видны были растущие через дорогу три, совершенно разных по цвету листвы, дерева – желтое, красноватое и пунцовое.
На маленькой эстраде певица, полная негритянка в блестящем наряде, открывающем ее пышные плечи, разминалась: подтанцовывала, поводила руками, как бы подгоняя музыкальное вступление, которое любовно выдувал трубач, смешной тощий черный паренек, и пробрасывал по клавиатуре пианист – тоже смешной, пожилой крахмальнобородый альбинос в розовой рубахе...
Буквально с первых тактов Вера узнала мелодию. Это была та песня, из ее детства! Та музыка, что неслась из-за ограды по звездному мосту теплой азиатской ночи прямо в окно больницы, где девочка-подросток, вскарабкавшись на подоконник и прижав лицо к решетке, слушала ее со счастливым волнением: веселый, притоптывающий, вихляющий задом бродяга шел себе по улице, останавливаясь и отчебучивая задорный степ.
Когда-то в юности она пыталась напеть эту мелодию Лёне, который в Ташкенте мог достать любую пластинку из-под земли и пытался понять – что она хочет, – насвистывая то один, то другой мотив и спрашивая: «Вот этот? нет? может, этот?» Но у нее был плохой музыкальный слух, и все объяснения ни к чему не приводили...
Да, это была та самая музыка, только сейчас Вера понимала – про что она...
Хватай свой плащ, свою кепку,Оставь свои печали у порога...Жизнь может быть так сладкаНа солнечной стороне улицы!Эта негритянка хорошо, замечательно хорошо пела: тело ее было в таком ладу с музыкой, жило в ней, двигалось: повороты головы, кивки, движения плеч, бедер и рук создавали свой ритмичный узор, перекликавшийся с музыкой множеством невидимых, но ощутимых связей.