Медведки
Шрифт:
— Не смеши, — сказала Рогнеда.
— Почему? Ну, я понимаю, я гораздо старше, но ведь это ничего, да? Я буду стараться. Буду зарабатывать. Мы что-нибудь придумаем.
— Я сделала для тебя все, что могла, — сказала Рогнеда и застыла с тарелкой в руке. На тарелке дымилась горка картофелин, все как одна с пригорелым черноватым боком. — Все, что могла. Больше не проси. Больше нельзя.
— Почему? — повторил я.
Медовый свет ушел, в клубах дыма от мангала яблони бродили по саду, как привидения.
— Нельзя —
— Да, — сказал я.
— И напрасно. Не надо мне доверять. Вообще — ничего не надо. Я сейчас, а то глинтвейн закипит, а ему нельзя. Он горячий уже.
— А завтра? Когда все закончится? Может, когда ты увидишься с отцом... Хочешь, я с ним поговорю? Попрошу твоей руки? Хочешь?
— Завтра никогда не наступает, — сказала Рогнеда, — ты же знаешь.
«Патек Филипп» на запястье тикал тихо и ровно.
Я заказал такси и позвонил папе. Спросил, не надо ли за ним с тетей Лизой заехать, но папа сказал, что спасибо, не надо, Сережа пришлет машину.
Сбор родственников, оказывается, намечался вовсе не в «Ореанде» и не в «Жемчужине», а в «Палас-отеле», совсем неподалеку от пиццерии, где мы сидели со Сметанкиным. Здоровая такая летающая тарелка из стали и стекла, нахлобученная над обрывом, с видом на море. Когда-нибудь она либо взлетит, либо упадет.
По периметру она была опоясана, как это у них, у пришельцев, принято, большими панорамными окнами, и сейчас эти окна светились сами собой на фоне сереющего неба и моря. Наверное, там, за этими окнами, белые скатерти и салфетки, свернутые конусом на белых тарелках.
У эспланады две чайки дрались между собой за хлебную корку.
Я открыл дверцу и подал Рогнеде руку.
Из машин выходили мужчины и женщины, мужчины с одобрением поглядывали на Рогнеду и с завистью — на меня, а женщины — наоборот.
Я их понимал.
Я не понимал только, как можно ухитряться шикарно выглядеть в таких чудовищных лохмотьях. Да еще с пирсингом в ноздре.
Она была как супермодель. Как мечта любого мужчины.
Она положила черные лаковые ноготки на сгиб моего черного кашемирового рукава, и мы прошли в холл.
Женщины, косясь друг на друга, прихорашивались перед зеркалами, мужчины равнодушно прятали номерки в нагрудные карманы серых и черных пиджаков. В твиде был только я. Богема, что с меня возьмешь.
Сметанкинские родственники. Ну-ну.
Рогнеда равнодушно подправляла помаду, сидя нога на ногу на кожаном пуфике у ресепшн. Сегодня она выбрала вампирский стиль: белое-белое лицо и ярко-красная помада. Несколько сметанкинских родственников мужского пола завороженно топтались вокруг. Один наступил на ногу собственной жене.
Тут входная дверь услужливо раздвинулась
Темный костюм он последний раз надевал, кажется, на мамины похороны, но галстука этого, шелкового, зеленовато-золотого, повязанного аккуратным красивым узлом, я у него никогда не видел. Тетя Лиза в свежей прическе, бежевом ворсистом пальто, оживленно переваливалась с ноги на ногу, точно утка.
Папа взглянул в мою сторону.
А я-то не верил в Рогнедину магию — папа аж засветился. Может, это мой новый имидж произвел на него такое впечатление?
Папа высвободил руку из-под локтя тети Лизы. У него было такое лицо... Помню, он однажды встречал меня из продленки.
А потом за мной выбежала училка и сказала, что нас у нее много, а она одна, и с мальчиком, который отказывается обедать за одним столом с товарищами, пускай разбираются родители.
Папа сделал шаг мне навстречу.
Я тоже сделал шаг ему навстречу.
Он раскрыл руки, как для объятия.
Пошлейшая вообще-то сцена.
Сын воссоединяется с отцом на всеобщем воссоединении родственников.
Папа, по дороге кивнув мне, прошел мимо. Для этого ему пришлось обойти меня. Я так и остался стоять, чуть расставив руки, поэтому занимал много места.
— Сережа, — сказал папа.
Я обернулся.
Сметанкин шел папе навстречу, руки он тоже распахнул на всю ширину, и теперь они с папой обнимались как чудом обретенные родственники.
— Дядя Саша, как я рад, что ты пришел, — говорил Сметанкин.
А папа говорил:
— Сереженька, познакомься, это твоя тетя Лиза, дочка Сонечки.
Тетя Лиза качнула свежекрашенной прической.
— Сереженька, Александр Яковлевич о вас так много говорил!
Они еще немножко пообнимались. У Сметанкина было лицо абсолютно счастливого человека. Мне сделалось его жалко. Может, он был бы не таким плохим родственником?
Обнимая за плечи Сметанкина, папа гордо огляделся и заметил меня.
— А вот и мой сын, — сказал он. В голосе его по-прежнему звучала гордость, скорее всего, по инерции.
— Мы встречались, — сказал Сметанкин дружелюбно.
— Он у меня писатель, — сказал папа.
Откуда он это взял? Но я протестовать не стал.
— Знаю, — сурово сказал Сметанкин.
— И его... — папа запнулся, поскольку статус Рогнеды был для него неясен. Еще бы, после всего, что она ему наплела.
— Моя невеста, — сказал я. А вдруг на этом безумном сборище все сказанное становится правдой?
— На самом деле я его стилист, — с холодной сверкающей улыбкой пояснила Рогнеда.
Это Сметанкина не интересовало. Его интересовал папа. И тетя Лиза. И другие родственники.