Медведки
Шрифт:
— Агарта связана тоннелями с другими точками силы, — бубнил за моей спиной Цыдыпов, — оттуда можно попасть куда угодно. В затерянный город инков, например.
Но я его уже не слушал, поскольку искал взглядом свое место. Пустых стульев было всего два, и на один из них плюхнулся разочарованный Цыдыпов.
Я сел на оставшийся. Если считать стул Сметанкина точкой силы, то я находился от нее дальше, чем прадедушка Кржижановский от вожделенной Агарты. Зато ближе к выходу. С одной стороны от меня сидела тетя Лиза, оживленно
— Рогнеда? — сказал я.
Она смыла грим и вынула пирсинг из ноздри, на его месте темнело крохотное пятнышко.
В ответ на мой изумленный взгляд она чуть заметно улыбнулась и прижала палец к бледным губам. Она казалась совсем юной, угловатой и чуть неуклюжей, как почти все тинейджеры, и в ней не было ничего от нимфетки. От готки, кстати, тоже. Пальцы с розовыми ненакрашенными ногтями ломали на дольки мандарин, и острый его запах стоял над нами, напоминая о Новом годе и елке с ватным Дедом Морозом на крестовине.
Она была совсем чужой.
Сметанкин поднял бокал.
— Я хочу поднять этот первый тост, — сказал он в микрофон, который ему услужливо подставил чернопиджачный распорядитель, — за своих родных. У меня было нелегкое детство. И трудная молодость. И не было рядом никого, кто мог бы поддержать меня в трудную минуту. Но мысленно со мной были вы, вы все! И я поклялся себе, что, как только достигну житейского благополучия, я соберу вас всех, чтобы увидеть вас воочию. За вас, мои дорогие! Вы оказались лучше, чем я вас представлял бессонными ночами.
По его щеке протянулась блестящая дорожка.
Родственники подняли бокалы.
Я огляделся.
Сметанкин не поскупился. Лососина испускала насыщенный розовато-оранжевый свет, горки красной икры алели в свернувшихся клубочками тарталетках, салаты представляли всю наличную палитру красок — от нежно-желтого до ярко-зеленого и алого, тонко розовели просвечивающие ломти ветчины, брынза была белой и влажной на надломе...
Родственники начали закусывать.
Не все, впрочем. Один, рядом с тетей Лизой, сидел, растерянно уставившись в пустую тарелку.
Я встал, обошел тети-Лизину спину, стянутую мощной грацией, и наклонился над его ухом.
— Представьте себе, что вы за стеклом.
Он поднял на меня глаза.
— Что?
— Такое специальное американское стекло. Вы их видите, а они вас — нет. Это помогает.
И вернулся на место.
Я положил себе три тарталетки с икрой, пока их не расхватали Тимофеевы и Доброхотовы с примкнувшим к ним Цыдыповым, и несколько ломтей лососины. Еще один родственник, уставившийся в пустую тарелку, был слишком далеко от меня, ему я ничем не мог помочь.
Аккуратная черноволосая
Сметанкин, похоже, не собирался отдавать микрофон родственникам. Ему и так было хорошо.
— Я всегда мечтал об отце, — говорил он. — О матери, но и об отце. Пацану нужен отец. Чтобы был. И я рад, что наконец нашел его. То есть нашел человека, которого рад бы назвать своим отцом. Тут, в этом городе. И если такой сын, как я, ему не покажется лишним...
И он наклонился к моему папе и приобнял его за плечи.
— Лишних детей не бывает, — сказал папа и заплакал.
И это он говорит при мне? Люди все-таки странные животные.
— Я, совсем еще, можно сказать, пацаном, — продолжал говорить Сметанкин, — на работу устроился. Евроремонт в одном офисе, в центре. Штукатурил, обои клеил. Зима у нас суровая. Темнеет рано. И вот снег идет, холодно... троллейбус в снегу вязнет, в центре мало где окна светятся, ну, как везде сейчас... И вот, на углу Карла Маркса и Вейнбаума...
Он говорил как в трансе, сжимая в костистой лапе микрофон и обводя всех невидящими глазами.
— На углу Маркса, значит, и Вейнбаума дом старый. Высокий. И там, наверху, каждый раз, как я еду, окна освещены. Теплым таким светом. И там, в окнах... девочки в черном трико, лет десять-двенадцать... у станка. Носочки тянут. И зеркало большое. И они в окне двигаются, двигаются. Снаружи зима, двадцать, а то и тридцать, мрак, а там свет горит, тепло и девочки двигаются. Маленькие. И каждый раз, как я мимо еду. В семь вечера, как штык. И я еду и думаю, вот он, другой мир, правильный мир, там все как у людей, там своих дочек учат балету, там родители, дети. Родные. Ну, в общем, свет в окошке...
Он всхлипнул и вытер нос рукой с микрофоном.
— Вот и вы для меня такой свет в окошке. Вы все.
Я неожиданно для себя почувствовал, что у меня защипало в горле.
Сметанкин умел брать за душу.
Папа встал и тоже обнял Сметанкина за плечи.
— Сереженька, — сказал он без микрофона, тонким и пронзительным голосом, — Сереженька! Я всегда мечтал о таком сыне. И мой сын Сеня всегда мечтал о таком брате!
Надо же!
— О старшем брате. Который мог бы защитить. Протянуть руку помощи в трудный момент. Вот он... где же он, а вот! Вот он сидит! Он не даст соврать!
А ведь я и правда мечтал о старшем брате. Когда понял, что папа не способен ни защитить, ни протянуть руку помощи в нужный момент.
Может, все уладится. Человек приходит со злым умыслом, замышляет что-то недоброе, а потом доброта потенциальной жертвы разрушает его коварные планы, и он начинает понимать, что дружба и любовь ценнее сиюминутной выгоды. И отказывается от своего первоначального плана обобрать и обмануть, а начинает, наоборот, помогать и спасать. Я сам когда-то видел такое кино.