Мемориал. Семейный портрет
Шрифт:
Только одного человека и встретили - выпускника - на пути от машины к подъезду. Когда он с ними поравнялся, Морис крикнул:
– Да это ж Эрик! Привет! Ты откуда такой взялся? Тебя что-то давно не видно.
Эрик, слегка улыбнувшись, очень трезвый, ответил:
– Я тут ужинал с одним доном.
– Какая роскошь!
– Морис захохотал.
– А послушай, душа моя, когда я-то тебя увижу?
Морис сам толком не знал, и почему это у него выскочило. Но никогда он не мог удержаться не пригласить человека.
– А знаешь что? Приходи ко мне завтра обедать. Эрик, кажется, искал отговорок.
–
– Хорошо. Спасибо.
– Вот и дивно. В полвторого. И Эдвард Блейк будет. Помолчали. Эрик спросил:
– А что это у вас тут такое? Морис отогнул край тряпки.
– Неизвестный Солдат. Только начальству ни-ни, а, лапка?
– Нет-нет, никому не скажу. Спокойной ночи.
– Это и есть твой кузен?
– спросил Фарнкомб, когда Эрик ушел.
– Да.
– Не очень-то на тебя похож, а?
– Непохож, - сказал Морис.
– Не повезло. Но он самый башковитый человек во всем Кембридже.
II
Боже ты мой, думал Эрик, из окна своей большой, темной, пустой комнаты глядя во двор колледжа, где вот как раз из каких- то недр вылез тутор, в сосредоточенной беседе с деканом, облаченным по случаю партии тенниса в шорты; трое молодых людей болтают, перебросив через плечи плащи; слуга несется с парой чьих-то ботинок -о, как же я это все ненавижу!
Стоя так, он окутывал, он одевал их всех своей ненавистью - тонно-остроумных донов, плетущих легенды о Прусте; задушевных юных невротиков, строчащих друг дружке письма по десять страниц во объяснение своего поведения на вчерашней попойке; местных спортсменов, рвущихся между хорошенькими продавщицами, покером и университетским крикетом; посыльных, сплошь тающих от подобострастия ко всем этим богатым кретинам; уборщиков, вороватых, болтливых хамов, хлещущих виски своих джентльменов, сколько влезет, и так провонявших, что даже в их отсутствие носа к ним не сунешь в чулан. Будь моя воля, думал Эрик, отдал бы я приказ - и Круглая церковь, Тринити-холл, Главная библиотека и десятки других всемирно прославленных несравненно-архитектурных кладовок, забитых бесценным хламом, взлетели б на воздух от мощного динамитного взрыва, а юных джентльменов в шелках и милейших старых профессоров штыками повытурили бы из шикарных академических апартаментов. И вернулся бы Кембридж к своему исконному статусу - захудалого торгового городишки, и толклись бы тут коммивояжеры, аукционщики, скототорговцы, разжалованные жокеи и прочие завсегдатаи кабаков - кислое племя неудачников, пьянствующих, бьющихся об заклад, с больными легкими и ревматизмом из-за болотистой местности. Туда и дорога.
Ладно, пойду я, не пойду, все равно, он же знает, что я о нем думаю. В Лондоне на прошлых каникулах я очень определенно высказался. И Морис как будто вполне проникся. Да, Эрик, да, я понимаю. Да-да, по-моему, ты абсолютно прав. Спасибо тебе колоссальное, что сказал.
Будь на месте Мориса любой другой, получилось бы намеренное оскорбление. Но Морис в жизни своей никого не оскорбил. Он не может, он не умеет. Просто он, как всегда, был бездумен и невнимателен, как дитя.
А как надоели мне эти дети. Все здесь дети - милые, веселые мальчики-переростки. Такие открытые, резвые и наивные.
Вообще, та поездка в Лондон на прошлых каникулах была сокрушительным, жутким провалом. А ведь мечтал, предвкушал весь последний семестр. Хотелось сбежать подальше от Чейпл-бридж, от всей этой обстановки в Холле. Дохнуть прежней атмосферой Гейтсли.
Куда там. Дом тети Мэри у конюшен, кажется, ничего общего не имеет с ее старым домом. И даже Рэмсботтэмы, даже
Билли Хокс имеют, кажется, больший успех у новых ломучих приятельниц тети Мэри в этих их черных громадных шляпах. Ну, сама-то тетя Мэри все та же, конечно. И Энн. Только говорят обе на каком-то новом, птичьем языке. Как-то они стерлись, что ли; уже не такие особенные. Утратили крепость, что ли.
Только Морис один, как бы это поточней сформулировать, ну что ли, не стал лондонцем. Морис не пострадал от трансплантации. Потому и возникла мысль, что стоит сказать то, что тогда было сказано. Разумеется - о, еще бы!
– имена никакие не были названы. Но даже Морис, конечно, не так туп - нет-нет, тут никуда не денешься, Морис, естественно, вполне точно понял, кто имелся в виду.
И вот вам результат - приглашение на обед.
* * *
Холл Эрик ненавидел. Иногда просто задыхался в этом Холле, будто его душат.
– Когда он будет мой, - говорил матери, - я его снесу. Лили не ужасалась - видимо, не очень-то верила. А раз так - ну что ж, хорошо, - он пускался в рассуждения о коммунизме, цитировал Ленина, назидательно толковал о трущобах Манчестера:
– Мы не имеем права жить здесь, когда столько людей голодает.
Но она ничего - не спорила. Приходилось дальше ее подначивать:
– А я знаю, что я сделаю. Отдам землю этой корпорации, под образцовую деревню.
Она отвечала:
– Просто не знаю, что бы я делала, если бы что-то случилось с Холлом.
Значит, абсолютно не слышала слов, только тон уловила, желанье обидеть. Эта ее вялая печаль его приводила в бешенство.
– Этот дом тебе дороже людей.
Она только и отвечала с настойчивой грустью:
– Он дорог мне тем, что напоминает о времени, когда я была счастлива.
Так и жили, вместе, в медленно ветшающем доме, одни во всем мире, потому что Дед теперь стал до того коматозен, что не назовешь ни живым ни мертвым, а миссис Поттс и миссис Беддоуз держались на почтительном расстоянии - одни-оди-нешеньки, без Гейтсли, без Скривенов, медленно изводя друг друга, терзая друг другу нервы.
Бывали просветы, когда даже обсуждал с ней создавшееся положение, стараясь разложить все по полочкам, быть строго объективным. Бойко обобщал:
– Всюду одно и то же. Родители не ладят с детьми. Такова человеческая природа.
Вот интересно, не явилась ли тут обоим одновременно мысль о тете Мэри? Но Лили просто сидела с мокрыми глазами и трясла головой:
– Все это выше моего понимания. По-моему, наше поколение вообще такими вопросами не задавалось.
– Но мама, ты же сама видишь, так дальше продолжаться не может. Что нам делать?