Мемуары генерала барона де Марбо

де Марбо Марселен

После нашего возвращения во Францию император остановился лишь на 6 дней в Майнце и отправился в Париж, куда перед собой приказал ввезти 26 знамен, захваченных у противника. Армия осудила столь быстрый отъезд Наполеона. Все соглашались, что высшие политические интересы призывали его в Париж, но люди думали, что он мог бы и должен был бы разделить свои заботы между столицей и реорганизацией армии и ездить от столицы к армии и обратно, дабы побудить каждого к старанию, поскольку опыт должен был бы научить его тому, что в его отсутствие ничего не происходит или делается очень немногое.

Последние пушечные выстрелы, какие я слышал в 1813 году, звучали во время битвы при Ханау, и этот день чуть не стал последним днем в моей жизни. Мой

полк ходил в атаку пять раз. Два раза это была атака на каре пехоты, одна — против артиллерии и две — против баварских эскадронов. Но самая большая опасность, какую я испытал, был взрыв зарядного ящика, загоревшегося возле меня. Я уже говорил, что по приказу императора вся французская кавалерия провела общую атаку в очень трудный момент битвы. Однако в таких случаях недостаточно того, чтобы командир, особенно если ему приходится действовать в лесу, выдвигал свой полк прямо перед собой, как я это нередко видел. Командир обязан одним быстрым взглядом осмотреть территорию, куда должны идти его эскадроны, чтобы не завести их в болотистые топи.

Я двигался в нескольких шагах впереди своих кавалеристов, за мной следовал штаб моего полка. Около меня находился трубач, обязанный по моему приказу подавать сигнал эскадронам о препятствиях, какие должны были встретиться на пути. Хотя деревья стояли на довольно большом расстоянии друг от друга, передвижение по лесу оказалось для кавалерии трудным, потому что земля была покрыта убитыми и ранеными солдатами, а также убитыми или умирающими лошадьми, оружием, пушками и зарядными ящиками, брошенными баварцами. Вполне понятно, что в такой ситуации полковнику, скачущему галопом по направлению к неприятелю среди пуль и пролетающих ядер и наблюдающему за местностью, которую должны пересекать его эскадроны, было трудно заниматься собственной персоной.

Поэтому здесь я целиком полагался на ум и находчивость моей великолепной и смелой турецкой кобылы по имени Азолан. Небольшая группа людей, которая ближе других следовала за мной, еще сильнее уменьшилась после залпа, ранившего многих моих адъютантов, поэтому рядом со мной оказался только дежурный трубач, очаровательный, красивый молодой человек, как вдруг по всей линии полка я услышал крики: «Полковник! Полковник! Берегитесь!» Я заметил в десяти шагах от меня зарядный ящик баварской артиллерии, только что загоревшийся от одного из наших ядер!

Путь вперед мне преграждало громадное дерево, сломанное несколькими ядрами. Пройти с этой стороны было бы очень долго. Я крикнул трубачу, чтобы он наклонился, а сам лег на шею моей лошади и направил ее прямо к дереву, чтобы перепрыгнуть через него. Азолан прыгнула очень далеко, но этого оказалось недостаточно, чтобы миновать все кривые ветки дерева. Ноги моей лошади запутались в них. А зарядный ящик уже горел, и порох должен был вот-вот взорваться! Я уже думал, что пропал... Как вдруг моя лошадь, словно поняв, что нам обоим угрожает опасность, начала подпрыгивать на высоту 4—5 футов, с каждым прыжком удаляясь от ящика. И, выбравшись из ветвей дерева, она сразу бросилась в быстрый галоп, при этом вытянувшись стрелой и так низко летя над землей, что почти задевала животом землю.

Я вздрогнул, услышав взрыв. Скорее всего, я уже был вне пределов досягаемости осколков, потому что ни я, ни моя лошадь не пострадали. Но моему трубачу не повезло. Когда после взрыва полк вновь двинулся в путь, мы увидели, что несчастный юноша убит и ужасно искалечен осколками гранат. Его лошадь тоже разорвало на куски.

Моя храбрая Азолан уже однажды спасла мне жизнь в Кацбахе, так что теперь я был обязан ей жизнью во второй раз. Я погладил лошадь, и бедное животное, как бы выражая свою радость, начало громко ржать. Бывают моменты, когда начинаешь думать, что некоторые животные намного умнее, чем обычно считается.

Я

очень жалел моего трубача, своей смелостью заслужившего любовь всего полка. Он был сыном преподавателя коллежа в Тулузе, учился в школе и очень любил декламировать латинские стихи. За час до смерти бедный мальчик, заметивший, что почти все деревья в лесу Ха-нау оказались буками, чьи ветви простираются очень далеко и образуют некое подобие крыши, счел ситуацию достойной того, чтобы прочесть эклогу Вергилия. Это сильно рассмешило маршала Макдональда. Он, проезжая в этот момент перед нами, воскликнул: «Вот юноша, чья память не ухудшилась от всего того, что его окружает! Наверняка стихи Вергилия читают под огнем вражеских пушек впервые!»

«Тот, кто пользуется мечом, погибнет от меча», — говорится в Священном Писании. Это высказывание применимо не ко всем военным, но в эпоху Империи оно было справедливо для многих из них. Так, Гин-де, который в октябре 1806 года убил в бою при Заальфельде принца Людвига Прусского, сам был убит в битве при Ханау. Несомненно, именно боязнь подобной судьбы заставила русского генерала Чернышева бежать перед лицом опасности.

Вы должны помнить, как в первые месяцы 1812 года этот офицер, который был тогда полковником, адъютантом и фаворитом императора Александра, находился в Париже и воспользовался своим высоким положением, чтобы подкупить двух несчастных чиновников военного министерства, казненных за то, что они продали секретные документы. Тогда русский полковник избежал справедливого наказания, к чему его приговорил бы трибунал, лишь сбежав тайком из Франции.

Вернувшись в свою страну, г-н Чернышев, а он был больше придворным, чем военным, тем не менее сделался генералом и в этом чине командовал отрядом из трех тысяч казаков. То была единственная русская часть, которая появилась в битве при Ханау. Ее командир сыграл роль, сделавшую его притчей во языцех среди австрийцев и баварцев, участвовавших в этом сражении.

В самом деле, Чернышев, идя против нас, громко кричал о своей грядущей победе, настолько он был уверен, что ему придется сражаться лишь с несчастными больными солдатами, не имеющими никакого командования. Однако он быстро сменил тон, как только перед ним ока-запись смелые и сильные воины, возвращавшиеся из-под Лейпцига. Генерал Вреде сначала всячески старался вернуть его в общую линию, но, как только Чернышев услышал ужасную канонаду нашей артиллерии, он пустил три тысячи своих кавалеристов рысью и «храбро» удалился с поля боя под возмущенные крики и улюлюканье австрийцев и баварцев, крайне недовольных подобным постыдным поведением. Генерал Вреде лично примчался, чтобы как следует отругать его, однако г-н Чернышев ответил, что лошади его полка должны были поесть и что он собирался дать им отдых в соседних деревнях. Это извинение было найдено столь смешным, что некоторое время спустя стены почти всех городов Германии были покрыты карикатурами, изображавшими г-на Чернышева, который кормит своих лошадей охапками лавровых веток, собранными в лесу при Ханау. Немцы, несмотря на свою обычную флегматичность, иногда становятся весьма язвительными.

Переправляясь через Рейн, войска, составлявшие остатки французской армии, надеялись, что их несчастья закончатся, как только они окажутся на родной земле. Однако они испытали очень большое разочарование, потому что французская администрация и сам император настолько рассчитывали на успехи и столь мало думали о том, чтобы предусмотреть наш уход из Германии, что ничего не подготовили на границе для встречи и организации воинских частей. Так, с самого первого дня нашего вступления в Майнц солдатам и лошадям не хватило бы провианта, если бы только их не распределили в разные места и не расселили по домам местных жителей пригородов и соседних деревень. Но местные жители, которые со времен Революции потеряли привычку кормить солдат, стали громко роптать. И действительно, подобная нагрузка оказалась слишком тяжелой для этих деревенских коммун.