Мемуары изобретателя телевидения
Шрифт:
И всё же усидеть дома в эти дни было немыслимо: хотелось всё видеть своими глазами. На второй день революции я отправился в здание Государственной Думы. Поскольку все теперь были равны, пропуска отменили, и любой мог беспрепятственно войти в Таврический дворец, где заседало Временное правительство. Идя по коридорам дворца, я столкнулся со старинным другом отца профессором Гучковым [42] – депутатом Думы и военным министром Временного правительства. «Вы ведь, если не ошибаюсь, служили в войсках связи, – сказал Александр Иванович. – Нам нужно срочно установить радиосвязь с Кронштадтом. Матросы угрожают расправой над комендантом. Необходимо предотвратить самосуд» [43] . Я сказал, что служу на российском заводе Маркони и что ещё до начала всеобщей забастовки там для отправки на фронт была подготовлена большая партия оборудования. При наличии соответствующего распоряжения Временного правительства
42
Гучков Александр Иванович (1862-1936) – российский политический деятель, лидер партии «Союз 17 октября». Председатель III Государственной Думы (1910-1911). Военный и морской министр Временного правительства России (1917), депутат Думы (1907–1912), член Госсовета (1907, 1915-1917).
43
В ночь с 28 февраля на 1 марта 1917 года был убит комендант Кронштадтского порта адмирал Роберт Вирен, комендант крепости Александр Курош и другие офицеры – арестованы.
Тут же возникла проблема: как добраться до завода, который находился на окраине города. Трамваи в тот день не ходили. Пешком – потеряю полдня. Перед дворцом стояла вереница автомобилей с военными шофёрами, но все они кого-то ждали и ни в какую не соглашались везти. Вдруг кто-то меня окликнул. Оглянувшись, я узнал Лушина – одного из механиков, с которыми служил на радиостанции в Гродно. Он сидел за рулём мотоцикла с коляской и улыбался во весь рот. Мы обнялись, и я рассказал ему о своём затруднении. Лушин взялся помочь, а поскольку рядовой в те дни мог добиться больше любого генерала, то вскоре Лушин вернулся с предписанием, по которому он и его транспортное средство на ближайшие месяцы поступали в моё полное распоряжение.
На заводе задержек не возникло: ознакомившись с письмом Гучкова, профессор Айзенштейн провёл меня на склад, где лежало приготовленное к отправке радиооборудование. Теперь возникал вопрос, как доставить его до места и где найти людей, которые смогли бы на нём работать. Лушин предложил заехать в Электротехническую офицерскую школу и набрать добровольцев.
В школе творилось нечто невообразимое. Здание было захвачено солдатами, у входа шёл массовый митинг. О том, чтобы его прервать, не могло быть и речи: как офицера, меня бы просто растерзали. Но рядовому и тут всё было дозволено. Протиснувшись меж рядов, Лушин влез на трибуну, оттеснил оратора и объявил, что Таврическому дворцу безотлагательно требуется радиосвязь и что от её наличия, возможно, зависит вся дальнейшая судьба революции. «Есть ли желающие помочь с доставкой и установкой оборудования?» – воззвал он.
Желающих оказалось столько, что пришлось наспех отбирать наиболее квалифицированных. С двумя грузовиками, полными добровольцев, мы вернулись на завод Маркони, погрузили оборудование и поехали в Таврический дворец. К вечеру связь с Кронштадтом была установлена.
Первые два дня я неотлучно находился на радиостанции, координируя её работу. На третий, занеся несколько срочных депеш в кабинет Гучкова, позволил себе небольшую прогулку по дворцу. На дверях одного из кабинетов моё внимание привлекла табличка с надписью «Радиосвязь». За дверью я обнаружил просторную комнату, уставленную письменными столами. За ними с важным видом сидели офицеры и солдаты. Чуть в стороне, за столами поменьше, сидели девушки (надо полагать, секретарши). В центре, за самым большим столом, восседал человек в мундире капитана войск связи. Я спросил, на каком оборудовании они работают. Капитан ответил, что оборудование пока не подвезли, и всё находится на «подготовительной стадии», но очень скоро планируется выход в эфир с большой радиостанции на окраине Петрограда, которая пока недоступна. Он был потрясён, узнав, что во дворце уже имеется работающая радиостанция и долго возмущался, почему ему об этом не доложили. «Да кто вы вообще такой?» – воскликнул он наконец. Я представился, объяснив, что действовал по прямому указанию военного министра, после чего он перестал возмущаться и тут же назначил меня одним из своих заместителей.
На новом месте от меня требовалось только одно: сидеть за столом и имитировать деятельность. С этим я не очень справлялся. Тем временем, радиостанцию во дворце возглавил новый начальник, и посторонних туда пускать перестали. По ходатайству всё того же полковника М., которому я пожаловался на свою незавидную участь, меня перевели руководителем одного из цехов на российский завод Маркони. Но и там дело не заладилось. Всюду (в мастерских, в конструкторском бюро, в лаборатории) шли бесконечные митинги и собрания, а работа стояла.
Город так и не вернулся к нормальной жизни. Демонстрации и парады проводились чуть ли не ежедневно, а с продуктами становилось всё хуже. В булочные и продовольственные магазины стояли длинные очереди. Молоко если и удавалось достать, то только с рук у крестьян (в основном, финнов), выдержав настоящую битву с другими желающими.
Практически на каждом углу какой-нибудь оратор (чаще всего, прибывший с фронта солдат) призывал обступившую его голытьбу требовать передачи власти Советам, до хрипоты повторяя: «Долой
44
Вскоре после Февральской революции главными лозунгами большевиков стали: «Вся власть Советам!», «Долой десять министров-капиталистов!» и «Долой войну!».
45
После отъезда из Петербурга в марте 1917 года известной танцовщицы Матильды Кшесинской в её особняке разместился Центральный комитет и другие органы большевистской партии. Принято считать, что Ленин выступал с балкона лишь однажды – 3 апреля 1917 года.
Однажды мне пришла повестка с требованием незамедлительно явиться в революционный трибунал. Ничего хорошего она не сулила. Поговаривали, будто другие офицеры, получившие такую повестку, домой после суда не вернулись. Кого-то отправили в тюрьму, кого-то расстреляли на месте. Для приговора достаточно было одного обвинения бывшего подчинённого.
Явившись по указанному адресу, я не без удивления обнаружил, что трибунал заседает в здании вокзала. Зал был полон людей, в основном солдат. За длинным, покрытым красным сукном столом сидели судьи – двое военных и гражданский. Председательствующий вызвал меня по фамилии, и я вручил ему свою повестку. Порывшись в стопке лежавших перед ним бумаг, судья извлёк какой-то рукописный листок и, пробежав его глазами, объявил, что у него имеется заявление от моего бывшего денщика «товарища Константина», который обвиняет меня в жестоком обращении. Я ушам своим не поверил! Толстый и ленивый Константин был, наверное, самым избалованным денщиком на свете. Он быстро понял, что со мной можно работать спустя рукава, а я его вовремя не приструнил. После революции этот лежебока и вовсе потерял совесть: что-либо делать перестал, пропадал где-то целыми днями, являясь только за жалованьем, которое я продолжал неизменно ему выплачивать.
В совершенной растерянности я спросил судью, в чём именно состоит обвинение, ибо не могу припомнить ни одного случая, когда бы хоть раз жестоко обошёлся с Константином. «Товарищем Константином», – поправил судья, смерив меня полным ненависти взглядом, и попросил пригласить в зал истца. Вошёл Константин и, краснея от смущения, заладил что-то о том, как до революции все офицеры только и делали, что издевались над денщиками. Судья строго прервал его, потребовав привести конкретный пример. Тогда, к моему немалому изумлению, Константин рассказал, как я издевался над ним, заставляя часами считать в «какую-то трубочку». Речь, конечно же, шла об экспериментах с беспроводным телефоном. Но взглянув на судей, я понял, что объяснить им это будет непросто: все трое верили каждому слову Константина, на глазах наливаясь праведным гневом.
Вдруг с задних рядов поднялся человек и с разрешения председательствующего обратился ко мне с вопросом: не была ли эта «трубочка» микрофоном, и правильно ли он догадался, что я вёл настройку радиотелефона? Получив подтверждение, он разразился страстной речью в мою защиту, обозвав Константина «беспросветным невеждой», который, вместо того чтобы благодарить судьбу, подарившую ему возможность принять участие в разработке одного из самых передовых открытий двадцатого века, обвиняет меня в жестокости. Обращаясь попеременно то к судейской тройке, то к собравшимся, этот незнакомый мне человек говорил до того убедительно, что в зале поднялся ропот, а судьи начали перешёптываться. Наконец, председательствующий объявил, что иск «товарища Константина» отклонён и что я могу быть свободен. После чего, повернувшись в сторону Константина, он прошипел: «Уйди с глаз, и чтобы духу твоего здесь больше не было».
Недели через две Константин, как ни в чём не бывало, явился ко мне за жалованьем и, получив его, тут же снова исчез. В тот период мне стало известно, что для отправки на фронт срочно создаётся батарея тяжёлых самоходных и буксируемых орудий [46] . Её формирование было поручено офицеру, с которым меня связывала давняя и прочная дружба. Как-то в разговоре он посетовал на острую нехватку квалифицированных кадров (в первую очередь, механиков грузового транспорта и инженеров радиосвязи) и спросил, не соглашусь ли я занять должность инструктора по подготовке шофёров, механиков и связистов. После недолгих колебаний я принял предложение и переехал на окраину Петрограда, где размещалась батарея.
46
Зворыкин не уточняет время, скорее всего, речь идёт о лете или ранней осени 1917 года.