Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

Парсонс Тони

Потом на его глаза словно набежало облако, и, когда все люди вокруг стали бросать на землю свои проигравшие билеты, я увидел, как из него выходит жизнь, будто ее кто-то высасывает. Пэт все еще улыбался, а Синг Рана хлопал его по спине, и оба смотрели на дорожку, где борзые окружили зайца. Он уже не двигался, и собаки тыкались в него намордниками.

А я смотрел, как Кен Гримвуд пытается сделать вдох, но не может, как его руки отпустили пиджак моего сына и повисли, и я подхватил его, когда он упал.

Гораздо позже я прочитал про крест Виктории, который он заслужил при

Монте-Кассино. По какой-то причине — видимо, нехватка воображения — до сих пор мне ни разу не приходило в голову узнать, как он его получил, точно так же, как я никогда не говорил об этом с моим отцом, пока не настал день, когда уже было слишком поздно о чем-либо с ним говорить.

И я узнал, что в Валентинов день тысяча девятьсот сорок четвертого года Кен Гримвуд в одиночку атаковал вражеский пулеметный дот в развалинах разбомбленного монастыря. Несмотря на мучительную боль от множества ран, полученных в ноги, и на то, что все его товарищи были убиты или ранены, он, с помощью ручного пулемета «Брен» и ручных гранат, уничтожил расчет. А потом направил огонь на вражеские позиции, дожидаясь подкрепления новозеландских группировок. Он сделал все это, будучи лишь на несколько лет старше моего сына-подростка.

Он взял жизни одних, сохранив жизнь другим. Он нередко смотрел в глаза смерти — смерти за свободу еще нерожденных поколений, но рассмеялся бы мне в лицо, если бы я сказал ему об этом. И объяснил бы, что сражался за своих друзей, сражался за то, чтобы выжить. Вот что он сказал бы мне, и это было бы правдой, но не всей.

Вы бы и внимания не обратили на этого старика, если бы увидели его на автобусной остановке. Но он прожил значимую жизнь, весомую жизнь, очень важную. И это было удивительно.

Потому что, когда я держал его в руках в тот день на старом стадионе для собачьих бегов и в последний раз вдыхал исходящий от него запах «Олд Холборн» и «Олд спайс», мне казалось, что он ничего не весит.

После полуночи мы с Пэтом стояли у автомата, без всякого желания прихлебывая обжигающий больничный чай.

Я смотрел на сына и вспоминал, как взял его навестить моего отца незадолго до того, когда все было кончено. Ему было тогда четыре или пять? Наверное, пять, потому что он уже начал ходить в школу. Тогда я сделал ошибку.

Они боготворили друг друга, мой сын и мой отец, и, проявив неуместную сентиментальность, я подумал, что надо дать им возможность попрощаться друг с другом. Но Пэт был слишком мал, а отец — слишком болен. Это было жестоко для них обоих.

— Десять лет назад ты задавал кучу вопросов, — сказал я, перекладывая горячую пластиковую чашку из одной руки в другую. — Что происходит, когда мы умираем? Мы правда попадаем на небо или просто засыпаем вечным сном? Если Бог действительно существует, почему Он позволяет нам так мучиться? — Я кивнул, обе мои ладони горели, обожженные о чашку. — Ты спрашивал меня об этом после того, как мы приехали навестить твоего дедушку. Обо всей этой ерунде. Задавал эти важные вопросы.

Он засмеялся.

— Я помню, — сказал он.

Но я подумал, что он вряд ли помнит. Иногда нам кажется,

что мы что-то помним, а на самом деле нам об этом рассказывали родители.

— Со временем из этого вырастаешь, — заметил он.

— Из важных вопросов? — спросил я.

Мой сын покачал головой и подул на чай.

— Из ожидания ответов, — проговорил он.

Мы вернулись в отделение.

Мы сидели по бокам его кровати и смотрели, как он спит.

Откуда-то исходил свет, свет больничной дежурной лампочки, столь же неизбежный, как лунный свет, и я мог видеть лицо Кена под кислородной маской, прижатой к его рту, и как удерживающие ее тесемки врезаются в мякоть его щек.

Он лежал в послеоперационной палате вместе с одиннадцатью другими мужчинами. Мы слышали, как они стонут и поворачиваются во сне. Иногда раздавались резкий треск электрического звонка для вызова медсестры, и голоса нянечек — успокаивающие, подбадривающие, бесконечно настоящие. Они делали все, что могли.

— Ему осталось недолго? — спросил Пэт.

— Это заканчивается одинаково, — ответили. — Ты ведь знаешь. Люди говорят о храбрости, когда кто-то борется с болезнью. — Я тряхнул головой. — В самом конце это бессмысленно. Жизнь сжимается до той точки, где царит только боль, и храбрость здесь уже не нужна.

Пэт чуть заметно улыбнулся.

— Если бы дело было только в храбрости, — проговорил он, — он встал бы с этой постели и ушел бы отсюда сегодня же ночью.

Я наблюдал за тем, как мой сын смотрит на лицо старика, и думал о том, что понимаю, о чем он размышляет. Несмотря на кислородную маску, воздуха, вдуваемого в истомленные легкие, было недостаточно. Грудь Кена поднималась и опускалась в его беспокойном сне, дыхание было хриплым и мучительным. Недостаточно воздуха. Воздуха больше никогда не будет достаточно. Это было все равно что смотреть на тонущего.

Никто ничего не может сделать, с горечью подумал я. Я позвонил его детям, оставив сообщения на автоответчиках. Синг Рана ушел домой и вернется утром. Все, что мы могли, — это сидеть и ждать конца.

Приветливый врач-китаец вселил в нас надежду, сказав, что сделает так, что ему будет более комфортно. Но это означало всего лишь всадить в него хорошую дозу опиатов, чтобы убить боль. Пока боль не убила его. Его лицо уже сейчас было бледным от морфинов, как у призрака.

Кен простонал во сне. Пэт потянулся к нему и взял старика за руки. Кен поворочался и затих, перестав стонать. Пэт продолжал держать его руки. Похоже, это успокаивало умирающего.

Мальчик держал руку старика.

— Я останусь с тобой, — сказал он.

Значит, я ошибался.

Все же мы могли что-то сделать.

Ночь проходила медленно. Должно быть, я ненадолго заснул, потому что от его голоса вздрогнул и проснулся. Туман на минуту рассеялся, туман, который приходит с морфином и душит боль, но душит и все остальное. Глаза над кислородной маской блестели от слез и боли. Как страшно, подумал я. Знать, что конец настигнет тебя здесь, в этой постели, в этой комнате, и от этого некуда деться.