Мера моря. Пассажи памяти
Шрифт:
Другими словами: у всех здесь свои странности, но суть не в этом. Русских можно понять только диалектически. И Алексей знает, почему он так часто употребляет слова «однако» и «но».
В его аргументации, в конце концов, все становится по местам. Кроме моих возражений, которые я вежливо проглатываю.
Мы сидим за чаем и кофе, перед нами торт, он любит сладкое, но ест медленно, потому что словесный поток не остановим. Следующая командировка ведет его на Крайний Север, на три дня, он знает это место, скука смертная, по вечерам он сидит в гостиничном номере и читает, все остальное невыносимо (включая пьющих товарищей). Во всем этом сквозит жалость к себе. Я не выражаю сочувствия. Тогда он пытается возбудить мой интерес, описывая некую молодую даму, которая – «мать-одиночка и весьма образована» – то
Странный товарищ. Похож на гнома, сказочник – и сам загадка. Как мне распознать, когда он говорит серьезно, а когда сочиняет. Он и сам не знает, так естественно у него одно переходит в другое. Во мне он нашел идеальную слушательницу, поэтому настаивает на новых и новых встречах.
Концерт, кафе, прогулка пешком до автобусной остановки. Когда подходит тряский рыдван, у нас уже есть договоренность на следующий раз. Он машет мне и исчезает в ночи.
Узнала ли я его с течением времени лучше? Он выдал мне массу историй, комических и трагических, волновавших его, и ничего существенного о нем не говоривших. Словно он хотел замаскировать ими свое одиночество. В глубине души он был одинок. И подозревал, что я об этом догадываюсь.
Кроме историй – пускающих пыль в глаза, завлекающих и утаивающих – не было ничего. Он не делал мне комплиментов, обращался со мной уважительно и на вы до самого конца. Когда я уезжала из Ленинграда, он попросил меня не обрывать контакт: мол, у нас достаточно того, что мы могли бы сказать друг другу, чтобы начать переписку. Каждый месяц он писал мне от руки многостраничные письма, обнаруживавшие явные следы цензуры: конверты были заклеены жирным, желтым клейстером.
В письмах он был более непринужденным, более личным, слал стихи и записи, похожие на дневниковые, сообщал о странных случаях и мучительных командировках, хоть и с необходимой осмотрительностью, с оглядкой на цензуру. Я была его единственной знакомой из Западной Европы. То, что он мог мне писать, для него означало выход не только из личного одиночества, но из изоляции тоталитарного отечества, которое он – по причине служебной секретности – не мог покинуть даже на короткое время.
Переписка длилась более десяти лет. Она была неравной: Алексей писал регулярно и обстоятельно, я время от времени и коротко. Моя жизнь менялась благодаря замужеству и рождению ребенка, в его жизни, казалось, нет никаких перемен. Я так и вижу его: все больше похожий на гнома, все более чудаковатый, все также в поисках счастья, о котором он тщетно рассуждал.
А потом, неожиданно, в один день, ничего. Наша переписка не исчерпала себя, а оборвалась. Без объяснений, без причины. Оставив меня в растерянности. Он перестал отвечать. Переездов у него было много, но всякий раз он сообщал мне адрес. Я писала в неизвестность. Второй раз, третий, потом сдалась.
Умер ли он? Покончил с собой? Или начал новую жизнь в другом, неведомом мне месте?
Обрубленный словесный поток оставил после себя болезненную пустоту. И ощущение, что связь оборвана не только с Алексеем, но и с его страной.
Исчезла языковая пуповина.
В коробке лежат сто двадцать три письма, как завещание.
LXII. ЛЛ или Лена forever
Математик, изучающий экономику театра, бывает и такое, ее зовут Лена Л., она подруга моих друзей и живет в центре Ленинграда, на улице Декабристов, неподалеку от театра имени Кирова. Низкий голос, характерное лицо с выпученными базедовыми глазами (щитовидка), высокий рост, по-учительски твердый шаг, блестящий ум. Мы понравились друг другу сразу. Лена говорит уверенно, ясно, без малейшей склонности к истерии и не отвлекаясь от сути. Даже внешне она полная противоположность «русской бабе», ни пышной груди, ни обесцвеченных волос, ни косметики на лице. Гений, говорят мои друзья, самая умная из всех. И к тому же скромная.
Лена действует на меня как прямые, залитые светом аллеи Летнего сада: благотворно, освежающе. Мерцающая тьма ей совершенно чужда.
Все замкнуто на Лене: ее брат-актер Миша (жизнерадостный мечтатель), ее отец (утонченный пожилой господин), ее бесчисленные друзья, которых она непрерывно снабжает советами. У Лены всегда есть время, Лена поможет в любой ситуации, стоит только позвонить – и Лена-Леночка не пожалеет ни сил, ни связей. Это называется самоотверженностью. Или проще: я нужна.
Все это приносит радость, удовлетворение, если получается. Например, приобретение билетов на самые востребованные спектакли сезона. Благодаря Лене я регулярно хожу в товстоноговский БДТ, Большой драматический театр, смотрю «Белую гвардию» Булгакова, «Мать» Горького, Чехова и О’ Нила. Театр набит битком, билеты на каждый спектакль распроданы, потому что Товстоногов обходит идеологические «задачи», создает свободное пространство в ужесточившемся в идеологическом плане времени. Здесь можно дышать, говорит Лена, и: посмотрим, как долго ему еще позволят делать то, что он хочет. Всякий успех бюрократам подозрителен.
Уже при входе в театр эта будоражащая, заговорщицкая атмосфера, далекая от серых будней. Публика понимает каждый полунамек, реагирует восторженно – неистовыми аплодисментами. Так же встречают актеров, мастеров своего дела. Я понимаю, что понимаю, во всяком случае, достаточно, чтобы разделить восторг. Непонятое мне разъясняет Лена. Лена и ее помешанный на театре кружок, к которому принадлежит и Юра, его жена – балерина в Кировском театре. Вот мы, взбудораженные, сидим у Лены на кухне, провожая угасающий вечер.
С кухонными дебатами `a la russe я познакомилась в Ленином доме, куда стекается все. Поскольку Лена не только умна, но и прекрасная хозяйка. Столик-накройся – и как по волшебству появляются у нее на столе пирожки и печенье, сыр и колбаса, и грузинское красное вино. Вскоре разговор переходит на политику. Вступление советских войск в Прагу: скандал. Дурной знак. Обстановка ужесточается. Надо что-то делать. Искусство становится средством.
Друзья Лены инакомыслящие, но диссидентами они себя бы не назвали. Да и Лена не выступает с громкими лозунгами. Чтобы взорвать систему изнутри, нужна тихая, непрестанная подрывная деятельность. У Кирилла, к примеру, интерес к религиозной философии, он общается с семинаристами и послушниками, редкий экземпляр. И потихоньку читает Бердяева, Флоренского, Шестова. А еще он тайный монархист.
И, разумеется, здесь спорят. О юдофильстве и юдофобстве Достоевского, о едких парадоксах писательской души. И о бездеятельном русском интеллигенте, который, как «лишний человек», находит себя в красивых словах. Пока чаша не переполнится. Пока не назреет революционное возмущение в порабощенных массах. Нет, эту Россию не стоит спасать. «И вечно мы занимаемся самими собой, вечно рассматриваем свой пупок».
Возбужденные полуночные кухонные разговоры, которым нет конца. Мне больше по душе Ленины поэтические «субботы». Суббота становится особенным днем: сначала урок по фортепиано в консерватории у профессора Аронова, потом поход в расположенную по соседству баню, и в завершение Лена и лирика, с открытым концом. Порядок событий верен: после сосредоточения на фугах Баха я расслабляюсь в облицованной белым кафелем бане в стиле модерн, меня массируют и хлещут березовым веником, разморившись в пару, сонно наблюдаю за колоритными сценами помывки (общественная баня). И радостно-голодная иду к Леночке, которая уже ждет. И Миша тут, в компании двух прелестных юных актрис. Угощают чаем и пирогами. Комната заполняется, заваливаются еще друзья и знакомые. Мы сидим тесно, или просто на полу, где уже устроился Миша со своей гитарой и начинает петь. Старые русские романсы, потом песни Высоцкого и Окуджавы. Постепенно все начинают подпевать.