Меридианы карты и души
Шрифт:
Снова ирано-армянский говор, но какой-то еще более равнодушный, с ленцой. Будто сам говорящий витает где-то совсем в иных сферах.
Норайра Степаняна я увидела на приеме в ресторане «Арарат» в Нью-Йорке. Он хотел договориться со мной об интервью. Были уже последние дни моего пребывания здесь, и единственный удобный час выкраивался в крайне неудобное время — в тот же день, после приема, около одиннадцати вечера.
— Только пусть не будет никаких интервью, — сказала я. — Очень уж устала сегодня.
Условие было принято, и мы на такси отправились
Называлось оно «Сахара», но принадлежало иранцу и обставлено было в соответствующем стиле. Полумрак, восточная музыка. Наш столик на некотором возвышении, каком-то подобии балкона, прямо против оркестра.
— Что будем пить? — осведомился Степанян. — Виски? Коньяк?
— Коньяк, — не колеблясь отвечаю я, решив, что коньяк, пусть даже не армянский, во всяком случае, не подведет.
Мой спутник оказался верен слову, и наша беседа протекала без особых «проблем», без напряжения. Какая-то восточная дремотность витала вокруг, и трудно было представить, что за окном — Нью-Йорк, вскипевшая бетоном и металлом пучина. Оркестр играл, молодой смуглолицый певец исполнял какую-то тягучую песенку.
— Армянин, — сказал Норайр, — тоже из Ирана. Я его сюда пристроил. До него здесь пел другой мой земляк и тоже по моей рекомендации. Сейчас он вроде бы в Калифорнии.
Что же ваша дашнакская партия, хочу спросить я, которая претендует на главную роль в сохранении нации и так кичится этим, особенно в Иране, оказалась бессильной сохранить там прочную колонию? Ведь в тех местах и школы, и печать, и даже церковь в ваших руках.
Певца сменяет певица, в задачу которой входит воздействовать на зрителя совместными усилиями приятного голоска и до предела откровенного декольте. Во мне ее ультрабодрое пение вызывает обратную реакцию.
— Когда я вижу таких, становится грустно. Жалко их. Кто знает, с какой мечтой начинали они жизнь — стать Марией Каллас или Эдит Пиаф…
— Жалко, — подтверждает Норайр. — В конце концов, они несчастны. Несчастны, как и мы все…
Легкая наша беседа уже давно незаметно перешла в изредка прерываемое молчание. Мой собеседник все больше и больше во власти коньячных паров.
— Я только вернулся из Испании. Ездил по своим личным делам. Конечно, мог и не ехать, распорядиться отсюда, но… никак окончательно не привыкну к Америке. Наверное, Восток очень силен во мне… Если хоть раз в году не махну за океан, просто загнусь тут.
— В Армении были?
— Нет.
— Почему?
Минуту он колеблется и с улыбкой, обозначающей тысячу и один оттенок, произносит:
— Меня тоже жалко.
Поздно. Зал почти опустел. Певица, а за ней и оркестр уже сошли со сцены. Вдруг где-то в полутьме зазвучала песня. Женский голос, тихий, прозрачный. Оборачиваемся на голос — вокруг столика несколько парней и девушка.
— По-персидски поет, — говорит Норайр, — наверное, персиянка.
— Подойдем к ним, — прошу я. — В конце концов, мы тоже с Востока.
Тихонько пристраиваемся у края их столика. Девушка поет, и кажется, все пространство вокруг заткано
— Вы армяне? — вдруг по-армянски спрашивает она. — Я тоже армянка. По матери. А отец персиянин.
Зовут ее Сабрина. Смуглая, крепкотелая, она похожа на деревенскую девушку. Глаза беспокойные, ищущие. Ребята вокруг персы.
— Армянский знаете? — спрашиваю.
— Знаю и даже петь могу, мать научила, она очень любит вашего ашуга Ашота. — И, не дожидаясь моей просьбы, девушка начинает:
Эх, ашуг, не знаешь ты,
Где твоя любимая…
Смотрю на нее, на едва проступающее из сигаретного дыма лицо. Норайр уже весь в алкогольном тумане. Щепки, качающиеся на воде близ берега, не могут они ни пристать к нему, ни вернуться назад, на глубину… Как напоминают они — до сих пор! — тех бездомных и отверженных, о которых еще много лет назад писал болгарский поэт Пейо Яворов:
Изгнанники, жалкий обломок, ничтожный
Народа, который все муки постиг,
И дети отчизны, рабыни тревожной,
Чей жертвенный подвиг безмерно велик,
В краю, им чужом, от родного далеко,
В землянке, худые и бледные, пьют,
И сердце у каждого ноет жестоко:
Поют они так, как сквозь слезы поют[21].
«…Говорит «Голос Америки». По вашингтонскому времени одиннадцать часов две минуты. У нас в Вашингтоне ясная и солнечная погода…»
Странно, очень странно звучит по-армянски это «у нас в Вашингтоне». И еще притом «ясно и солнечно».
Нет, не так уж ясно и солнечно для вас в Вашингтоне.
21 апреля, Егвард
Вечер в Чикаго был назначен прямо в день моего приезда, через два часа после посадки самолета. Так что я даже не успела ни с кем познакомиться.
Собравшимся представлял гостью человек лет за пятьдесят, с тонким, мягким лицом.
— Кто это? — просила я у сидящих рядом.
— Этян, химик, но пишет тоже, дашнак…
Я слушала его, ожидая, что вот-вот он начнет славословить исключительность «армянского племени и армянской души». Но смотрю — слова какие-то другие.
— Началась вторая мировая война, и наши храбрецы, покинув свой семейный очаг, ринулись на поле битвы, хорошо понимая, как жизненно необходим победный исход для существования и будущего нашего народа.
Я вслушиваюсь, и вдруг еще более неожиданные слова, — оказывается, вот за что он меня хвалит.