Мэрилин Монро
Шрифт:
• «Как спать? Каким образом эта девушка засыпает? О чем она думает?»
• «Чего я боюсь? Прячусь из страха перед наказанием? Либидо? Спросить у доктора Х.».
• «Как говорить на сцене, чтобы это звучало естественно? Нельзя позволять актрисе огорчаться, пусть огорчается героиня».
• «Научиться примирять и сочетать противоречивые импульсы».
Чаще Мэрилин переносила свои чувства в верлибр [315] — настоящие стихи были бы здесь, пожалуй, не совсем подходящим словом — в поэтические образы того, что она ощущала и чего боялась в возрасте двадцати девяти лет.
315
«Белые», нерифмованные свободные стихи, лишенные также и ритмической основы; гораздо более распространены в западной, нежели в русской поэзии.
Ночь
темнота — освежает — Ночь лишена
глаз, нет никого — тишина —
Есть только Ночь.
Жизнь —
Я иду в твои обе стороны,
Как-то длюсь и пребываю,
А чаще всего опадаю,
Крепкая, как паутина на ветру,
Существуя больше в морозе на стеклах,
чем эти искрящиеся лучи,
которые видела я на картине.
К ПЛАКУЧЕЙ ИВЕ
Я встала под твоими ветвями,
А ты распустилась, и в конце
Прильнула ко мне.
А когда ветр налетел на землю
и песок — Ты прильнула ко мне.
Я ведь слабее, чем паутина,
куда прозрачней,
но ты вцепилась в меня
и крепко держала на ветре порывистом
жизни — в которой порою
я в обе иду стороны
и падаю чаще всего,
когда меня тянешь в две стороны.
Однако, в противоположность многим поэтам божьей милостью, Мэрилин никогда не относилась к своим балладам слишком серьезно, что хорошо видно на примере одной из них, характеризующейся беззаботным юмором и натуральной серьезностью и вполне достойной, если не принимать во внимание ошибок и описок оригинала, Э.Э. Каммингса [316] или Уильяма Карлоса Уильямса [317] .
Я просто порой за столом посижу
И жизнь свою в рифмы чуть-чуть уложу.
На этом никто не нажил капитал,
Но мне не впервой, мой удел вот таков.
Да пойми же ты, черт бы тебя побрал,
Что люди просто не любят стихов.
Я ведь хочу лишь суметь прокричать
то, что в голову мне стучит:
вкусы тех блюд, что нельзя забывать,
и к самым тайным желаньям ключи.
Вертятся мысли и мозг мне сверлят
тихою и неустанной струей.
Пока не ушла я — пусть замутят
листа белизну строки чернотой.
316
Американский поэт, в смысле формы (но не содержания) — один из наиболее радикальных экспериментаторов XX столетия. Отличительная особенность его поэзии — отказ от прописных букв; в стихах Мэрилин этого не наблюдается.
317
Американский поэт, романист и врач, писавший обыденным языком про каждодневные ситуации.
С первого дня их совместной со Страсбергом работы на частных занятиях, которые начались весной 1955 года и проходили у него на квартире (она находилась в доме 225 по Западной восемьдесят шестой улице), Ли, выступая в роли отца и учителя Мэрилин, применял по отношению к ней своего рода тотальное психическое менторство, что вскоре вызвало возмущение со стороны и Милтона Грина, и Артура Миллера. Ли полностью согласился с Мэрилин в ее ненависти к киноиндустрии и даже разжигал в ней это чувство, особенно к студии «Фокс», поскольку был убежден, что недобросовестное использование хороших актеров и писателей стало типичным обычаем данного заведения. Эта неприязнь вытекала из его собственного опыта, поскольку в 1954 году указанная киностудия не предоставила ему шанса поставить в качестве режиссера фильм «Где-то в ночи», к которому он вместе с Джозефом Л. Манкиевичем написал сценарий. Студия лишила упрямого и воинственного Ли контракта, и он возвратился на Восточное побережье, где, по словам Сьюзен, четверке Страсбергов (Ли, Пауле, самой Сьюзен и ее младшему брату Джону) жилось очень тяжело. «Мой отец был страшно разочарован и вел бои с плохими людьми, но он умел и вдохновлять других», — а это склонило его бывшего партнера Черила Кроуфорда присылать к Страсбергу актеров, хотевших чему-то научиться. Потом Казан попросил его унаследовать от Роберта Льюиса руководство Актерской студией. Поскольку вначале Мэрилин боялась говорить и принимать участие в открытых занятиях, ее пригласили в дом Страсбергов: место, заряженное эмоциями, поскольку Паула принесла собственную карьеру, свои желания и жизнь всей семьи в жертву — на алтарь доминации Ли.
Семнадцатилетней в тот момент Сьюзен Страсберг (которая уже успела сыграть серьезные роли в двух фильмах: «Паутина» и «Пикник») вскоре предстояло достичь большого успеха на Бродвее в качестве Анны Франк [318] . Сьюзен немедленно прониклась добрыми чувствами к напуганной и впечатлительной Мэрилин — «невзирая на маску кинозвезды, которую она в любой момент надевала на себя и снимала. Она не раз говорила нам: "Голливуд никогда мне не простит — вовсе не то, что я уехала оттуда, и не то, что борюсь
318
В 1933 году ее еврейское семейство оставило нацистскую Германию и обосновалось в Амстердаме. В июле 1942 года они вместе с еще одной семьей укрылись на чердаке, чтобы избежать ареста. В августе 1944-го их тайник был раскрыт, а они арестованы. Девушка меньше чем через год погибла в концлагере. Ее голландский дневник, описывающий с юмором и нежностью два трудных года в уединении, был найден и издан в 1947 году (в США — в 1952), став основой для пьесы Фрэнсис Гудрич и Альберта Хэкетта, а также для упоминаемого здесь кинофильма.
Но Ли и Паула посвящали Мэрилин огромное количество времени и внимания, и в результате Сьюзен «была убеждена, что на ее долю уже не хватало любви и энергии, и чувствовала свою вину за такие мысли, поскольку хорошо видела, насколько одинока Мэрилин. У той на самом деле не было никого, кому она могла бы довериться, — никого на свете». Ли стал для Мэрилин отцом, а Паула — матерью, нянькой, учительницей и даже распорядителем таблеток. Однажды ночью Мэрилин так сильно хотела уснуть после приема гостей, которые собрались у Страсбергов, что объединила снотворное с шампанским, выпив к тому же одним бокалом больше, чем следовало. Одурманенная и неспособная держаться на ногах, она приползла к спальне Ли и Паулы и скреблась в их дверь на глазах окаменевшей от страха Сьюзен.
«Ты никогда не нервничаешь? У тебя не бывает приступов страха?» — спрашивала актриса у друзей в моменты отрезвления. Когда ей говорили, что всё это — нормальные состояния, которые особенно часто доводится испытывать актерам, Мэрилин тихо отвечала собеседнику: «Но ты не находишься в моем положении. Когда играешь в фильме, нужно с самого утра хорошо выглядеть, а значит, надо выспаться. Поэтому я и принимаю таблетки».
Эта привычка — в противоположность тому, что обычно приписывают Мэрилин, — не имела ничего общего с попыткой самоуничтожения: актриса наверняка не была психопатической личностью. Следует подчеркнуть: она делала лишь то, что в пятидесятые годы совершали очень многие люди и уж особенно артисты. Злоупотребление лекарствами стало привычкой не только впечатлительных драматургов типа Теннесси Уильямса и Уильяма Инджа, равно как дающих себе поблажку актрис и актеров вроде Таллалы Бэнкхед или Монтгомери Клифта; оно стало широко распространенной и повсеместно одобряемой частью жизни многих людей. «Наш домашний врач прописал мне снотворное, когда мне исполнилось семнадцать лет, — вспоминала Сьюзен. — Люди постоянно запивали лекарства шампанским, чтобы усилить их действие. А Мэрилин донимал страх, робость и пронзительная боль, сопровождавшая у нее каждые месячные. Она очень, очень страдала».
Употребление снотворных пилюль и успокоительных препаратов (Мэрилин никогда не принимала амфетамин или марихуану и не делала себе инъекций наркотиков) началось у нее совершенно невинно — с ограниченных количеств бесплатных пробных доз, которые актриса получала от Сиднея Сколски. В 1955 году повторяющееся время от времени неосторожное сочетание лекарств с алкоголем нарушало ход ее занятий и приводило к тому, что на следующий день она была болезненно впечатлительной, мрачной и погружалась в умственную летаргию.
Хотя чета Страсбергов приняла актрису к себе, им было далеко до семьи, которая была бы идеальной для Мэрилин. У Ли имелась предрасположенность к гневу, а у Паулы — склонность к истерическим припадкам и угрозам самоубийства. По иронии судьбы, эти талантливые и властные родители в финансовом отношении были — на протяжении нескольких лет — зависимы от таланта, успехов и доходов своей дочери. «В нашем доме, — рассказывала Сьюзен, — все вращалось вокруг отца: его настроений, нужд, ожиданий и неврозов. Он учил людей, как они должны играть, но это было ничто по сравнению с театром в нашем доме... Вся наша семья состояла из чужих друг другу людей». Ее брат Джонни был убежден, что «трудно поддерживать какую-нибудь связь с Ли, если ты не книга, не пластинка, не кот или не Мэрилин».
Ли — неумышленно халатный отец — не жалел для Мэрилин того внимания, которого не уделил собственным детям: не единожды он, когда Сьюзен хотела рассказать ему о своих личных делах, отвечал: «Меня это не интересует, разве что речь пойдет о вопросах, связанных с твоей работой». С Мэрилин же он беседовал о ее личных проблемах всегда, когда актрисе того хотелось, а если она была расстроена, чувствовала себя несчастной или неуверенной, то всегда мягко утешал ее. Ли делал всё это, поскольку верил в самородный и неиспользованный талант Мэрилин (а не потому, что был влюблен в нее; впрочем, такое нельзя исключить, но на то нет никаких явных доказательств). Прочные узы, образовавшиеся между ними, проистекали из взаимной потребности добиться признания у «главной струи» кинопроизводства, из которой они оба сознательно самоустранились.