Мерлин
Шрифт:
Дурачье, сидящее по уши в своей глупости, рассуждающее об империи и Pax Romana, в то время как жалкие остатки империи рушатся вокруг, а само слово «мир» окончательно утрачивает смысл. Пустозвоны, играющие в государственных мужей, тогда как человечество стремительно несется к погибели.
Однако так или иначе Аврелий не собирался повторять ошибку Вортигерна. Он выполнит все, чего от него хотят; он обворожит заносчивых обитателей тщеславного Лондона. За это они заплатят ему расположением, и можно будет браться за восстановление
Чувства были на стороне Вортигерна, но разум заставлял согласиться с Аврелием.
Итак, Давид, Гвителин, Пеллеас и я вместе с несколькими монахами прибыли в Лондон. Ехали быстро и без приключений. В селениях, которые мы проезжали, необходимость собирать урожай быстро вытесняла из людских умов память недавно пережитого ужаса. Осень стояла чудесная — теплые деньки и холодные ночи. По утрам, когда мы пробуждались, на траве лежала густая роса; вечерами мы сидели у потрескивающего костра, и запах горящей листвы щекотал нам ноздри.
Давид прекрасно переносил дорогу. Хотя, по словам Гвителина, епископ уже много лет не садился в седло, он ни разу не пожаловался на лишения. Он ехал наравне с нами и не просил отдыха. Конечно, я старался не слишком его утруждать, тем не менее он, похоже, вовсе не тяготился дорогой и часто говорил, как рад снова увидеть эти места.
Мы пели, разговаривали, спорили — и расстояние от Лландаффа до Лондона таяло на глазах.
День клонился к полудню, и яркий свет разогнал клочья утреннего тумана, когда нашим взорам предстал Лондон, или Каер Лундейн, как некоторые называли его теперь, раскинувшийся в котловине на берегу змеящейся реки. Над городом клубился и растекался дым, и даже издалека мы почувствовали вонь. Слишком много людей, слишком много противоборствующих интересов. Я внутренне содрогнулся.
— Здесь есть церковь, — напомнил Давид, — и много добрых христиан. Помни: где Тьма гуще, там сильней потребность в свете.
Ладно, Лондон, епископ и церковь — это хорошо. Тем не менее мы все поглубже вдохнули, подъезжая к стене. У тяжелых железных ворот нас окрикнула стража — мне подумалось, что безо всякой надобности. Будто они не видели, что мы — не грабители-саксы!
Однако такова была заносчивость этого города, что все, не имеющие счастья пребывать в его стенах, вызывали у жителей подозрение. Впрочем, в конце концов нас пропустили.
Улицы кишели людьми и домашним скотом, который разгуливал, где ему вздумается. Шум сводил с ума. Торговцы в полный голос нахваливали товар, коровы мычали, собаки лаяли, нищие пели Лазаря, накрашенные женщины предлагали себя для нашего удовольствия. Повсюду на покрытых навозом и мусором мостовых люди толкались, спорили и ругались на тысячи голосов.
— Если б я здесь жил, — громко изрек Пеллеас, — то оглох бы еще до зимы.
— Если бы дожил до той поры! — мрачно заметил Гвителин, словно читая мои мысли.
Однако
И нигде никаких признаков Света, о котором сказал Давид. Я, грешным делом, подумал, уж не ошибся ли он. Конечно, Свет можно встретить в самом неожиданном месте, но здесь...
Одного Давида, казалось, не трогали вонь и грохот. Он просветленным взором смотрел на всех и каждого — святой среди помраченной толпы, которая не понимает и не признает своих настоящих владык.
Может быть, это я не понимал и не признавал. Согласен, я никогда не любил городов: моя жизнь прошла близко к солнцу и ветру, воде и камню, листу и ветке, земле и небу, холму и морю. Мне трудно было даже уловить те слабые проявления добра, которые, похоже, видел Давид, а может быть, просто-напросто не хватало его всепрощения.
Мы ехали прямо к дворцу правителя — внушительному зданию, вознесшему над крышами домов свои великолепные, хотя и несколько облупившиеся колонны. Здесь мы надеялись найти Аврелия.
Если бы сложить на чашу весов всю ту сумятицу, которую мы наблюдали в городе, ее бы перевесило столпотворение во внутреннем дворе огромного здания: на красных плитах бушевала разгневанная толпа. Мужчины, одетые по старинке на римский манер, требовали, чтобы правитель вышел и говорил с ним о чем-то — о чем именно, мы разобрать не могли.
Толпа обращалась к балкону, выходившему во двор, но балкон оставался пустым, а дверь на него — закрытой. Аврелия нигде не было видно, как и его войска.
— Что будем делать, господин? — спросил Пеллеас. — Думаю, скоро начнутся беспорядки. Господин?..
Я слышал Пеллеаса, но не мог ответить. Мои члены словно сковало внезапным и необъяснимым холодом. Крики беснующейся толпы заполонили ум и не давали ему вырваться. Я не мог ни двинуться, ни произнести хоть одно слово, ибо меня охватило мощное пророческое вдохновение.
Рев толпы наполнял замкнутое пространство двора, и вот множество голосов слились в единственный голос: всеобщий голос, раз за разом выкликавший только одно имя: Артур!.. Артур!.. АРТУР!
Я поднял глаза к небу и увидел, что над городом распростерлось огромное багряное облако, и мне показалось, что это плещет на ветру дырявая императорская мантия.
Когда я вновь опустил глаза, толпа исчезла. Сухие листья носились по заросшему сорняками двору. Крыша рухнула, на земле валялась битая черепица. Ветер шептал среди запустения... Артур... Артур...