Мёртвая дорога

Побожий Александр Алексеевич

— Не может быть? — неуверенно возразил я.

Мы оба молчали. Я ещё раз прошёлся по полю, пробуя плотность снега.

— Подождём до утра, — сказал пилот. — Может, ночью морозец ударит, тогда снег крепче будет.

Я ничего не ответил и пошёл в посёлок. У входа в палатку стряхнул снег и, раздевшись, умылся снегом.

В палатку собрались все строители «аэродрома». Настрогали мороженых сигов, наварили оленьего мяса, спирт разлили по кружкам.

Мне хотелось встряхнуться: последнее время я мало спал, много работал. А результатов

всё не было. «С риском можно, — зло думал я, вспоминая слова пилота. — А кому нужен этот риск? Самолёт разбить, людей искалечить, ещё этого не хватало».

— Ну что ж, выпьем за скорый прилёт самолётов, — поднял я кружку.

На закуску подали варёных глухарей, убитых накануне Пуганой.

Ненцы хвалили крепкий напиток и через пять минут уже шумели, курили трубки, спорили.

Повеселел и я. «В конце концов уберём же мы снег! — подумал я. — Теперь, когда он плотный и по объёму стало его втрое меньше, нетрудно будет справиться».

Сидевший со мной Пугана хлопал меня по плечу и возмущался:

— Как ваша без начальника работает? Где ваш арка⁵ начальник?

— Ну, я начальник.

— Ты? — удивился ненец, глядя на меня во все глаза. — Это я по-вашему дурак, да? Не вижу? Какой ты начальник, сам дерево пили, снег топчи, воду таскай, печку топи, — рассуждал он. — Начальник только пиши, ругайся, спирт пей... Ниязов вот начальник, булгатер тоже маленько начальник, а ты... — Пугана махнул рукой.

Я от души смеялся. Мне стало совсем весело. Пили ещё за ненцев, за отсутствующих друзей, за северное сияние. Волохович требовал выпить за поднебесную высь.

Пугана махал руками, порываясь выйти из-за стола.

— Пойду Ниязовым драться, — шумел он. — Зачем обман делал, пушнину дёшево принимал?

Я удержал его.

Юркин спорил с Волоховичем.

— А я говорю: можно принимать, — доказывал Вася. — Пусть только больше хвост загрузят и не с полной нагрузкой летят.

— А если скапотирует? — возразил Волохович.

— Не на такие площадки садились и то не бились, — доказывал Вася.

— Ну, хватит спорить, — остановил я. — Завтра снова за дело.

Все вышли на свежий воздух. Я пошёл провожать пилотов.

— Вроде теплее стало? — спросил Миша.

Снег под ногами действительно не скрипел.

«Может, и правда вместо мороза оттепель будет?» — подумал я.

— Ну да черт с ним! — вслух выругался я. — Хватит думать, от дум мороза не будет.

Проводив лётчиков, я побрёл обратно к палатке, но в темноте споткнулся о лежавшего на тропе человека. Заглянув в лицо валявшемуся, я узнал оленевода Айвоседу. Он лежал в малице, засунув руки в рукава. Разбудить его было невозможно: он лишь бессвязно ворчал, стараясь удобнее улечься в мягком снегу.

В десяти метрах от Айвоседы я увидел второго ненца, тоже спавшего в снегу. Хмель у меня как рукой сняло, и я быстро зашагал по тропе, чтобы взять людей и перетащить ненцев в палатку.

Не прошёл я и двадцати шагов, как наткнулся на валявшегося в снегу Пяка. Я уже не шёл, а бежал. Но в палатке никого не было. «Наверное, добавляют у бухгалтера», — подумал я и решил ненцев таскать один.

Подойдя к Пяку, я хотел взвалить его на плечи, но тот, явно недовольный, что его тревожат, сопротивлялся. Покачиваясь, ко мне подошёл Пугана.

— Ну-ка помоги, — попросил я.

Пугана засмеялся:

— Куда таскать, зачем таскать, пусть его спит куропашкином чуме, его так спать терпит.

На мои уговоры Пугана только махнул рукой. Он ответил: «Их терпит, терпит», — и зашагал к фактории.

С рассветом мы с Волоховичем были уже на лётном поле, измеряли плотность снега.

С каждым новым измерением Волохович мрачнел.

«Но если не рискнуть, — подумал я, — значит, работа экспедиции будет сорвана, а население останется без продовольствия».

Я понимал, что настаивать перед Волоховичем на приёме ЛИ-2 — значит толкать его на возможные неприятности. Ведь он и так был на «особом учёте», и я знал его печальную историю.

Ещё в 1940 году, на финском фронте, Волохович в одном из воздушных боев под Выборгом, спасая товарищей, врезался на своём истребителе в самую гущу врагов и сбил один самолёт. Но потом на него бросились сразу три истребителя и подожгли его. Когда Волохович убедился, что дотянуть до своей линии невозможно, он выпрыгнул из горящего самолёта. Скрываясь в густом лесу и прислушиваясь к далёкой канонаде на юге, он осторожно пробирался к линии фронта и был уже недалеко от цели, когда его взяли в плен. Лётчик не успел опомниться, как на его плечи прыгнул с дерева здоровенный финн, сбил его с ног, придавил к земле, и тут же подбежали ещё двое.

Через двенадцать дней был заключён мир с Финляндией, и Волохович вернулся на родину. Потом долго проверяли его показания, и хотя они подтвердились, его всё же из авиации уволили. Обвинение было одно: почему он, имея совсем лёгкие ожоги, живым сдался в плен?

Семь лет тосковал Волохович по любимому делу, много писал, ходил с просьбами по начальству, и наконец ему разрешили летать, но только на самолётах малого радиуса действия и вдали от границ. После всего этого мог ли я сейчас рисковать его репутацией?

Но ведь мы вчера получили сообщение из центра, что запасов продовольствия на факториях хватит всего на два месяца, а до навигации оставалось ещё месяцев пять; теперь все рассчитывают, что продовольствие будет заброшено из Салехарда в Уренгой самолётами...

«Ну и натрепался я с аэродромом», — мысленно ругал я себя, не сводя глаз с Волоховича и его прибора.

— Не везёт нам, Миша, морозец-то слабоват, — сказал я вслух, чтобы хоть как-то прервать мрачное молчание.

— Да, если бы покрепче ударил, лучше было бы. Но я всё же решил принимать, — твёрдо заявил пилот.