Мёртвая дорога
Шрифт:
— Вот сейчас и погреемся, — сказал Николай Иванович, разводя спирт водой.
«Не маловато ли воды добавляет директор?» — подумал я.
Вануйта, как будто угадав мою мысль, сказал:
— У нас на Севере слабее семидесяти градусов не пьют. Вот по рюмочке выпьем, покушаем, а потом и о делах поговорим.
Он вышел в сени и вернулся, неся миски со строганиной, густо посолив её. Мы с опаской посматривали на необычную закуску и чувствовали себя неловко. Поняв наше смущение, Вануйта подбодрил:
— Раз уж приехали на Север — ешьте
Довод был веский.
— Давайте сначала осетринки, она легче пойдёт, — угощал хозяин.
Рогожин первый поддел вилкой небольшой кусок осетрины, густо помазал горчицей и, обмакнув в уксус, проглотил, не жуя.
Вскоре мы освоились с закуской. Выпив по второй рюмке, стали жевать.
После строганины хозяйка подала большой чугун с тушёными куропатками. Съев по птице и запив сытный обед крепким чаем, мы попросили разрешения перейти к деловому разговору. По просьбе Рогожина, Вануйта подробно рассказал о тундре, реках, охоте и оленях. Оленеводство для него было, видимо, самым любимым делом, и он с увлечением говорил о совхозных стадах, о пастухах и пастбищах.
На волновавший нас вопрос он ответил:
— Из Салехарда в Уренгой перевозить на оленях триста человек да ещё груз — и не думайте. — Потом, помолчав, сказал: — Я, конечно, экспедиции помогу. В совхозе больше десяти тысяч оленей. Но гробить оленей я не буду.
— Ну, а чем же вы тогда нам поможете, если, как вы говорите, из Салехарда до Уренгоя оленям не дойти? — спросил я.
— Помогу всем, что под силу оленям.
Я решил использовать случай и попросил у директора десять оленьих упряжек с нартами для перевозки людей и имущества от Самбурга до Уренгоя.
— Десять, говоришь? Столько, пожалуй, найдём. — И, хитро прищурившись, сказал: — Только за это вы мне перевезёте пушнину в Халмер-Седе.
— Ну что же, хорошо, — согласился я.
Прикинув наличие бензина в Халмер-Седе, Волохович подтвердил, что может перевезти оттуда оставшихся людей и имущество самолётами в Самбург, а обратными рейсами в Халмер-Седе — пушнину. На этом и порешили. Я повеселел. Поблагодарив хозяев за гостеприимство, мы направились к самолёту. Минут через двадцать самолёт загрузили пушниной, и он, с трудом оторвавшись от рыхлого снега, поднялся в воздух, взяв курс на Халмер-Седе.
Через два часа Волохович вернулся в паре с Юркиным. Доставив на двух самолётах четырёх сотрудников с вещами и забрав пушнину, самолёты ушли обратно на аэродром с ночёвкой.
Два дня гостили мы у директора совхоза, поедая горы строганины. На третий день загрузили девять нарт, посадили на каждую по одному человеку, и олений транспорт двинулся в путь одновременно с отлетавшими самолётами: впереди было полтора часа полёта до Уренгоя и четверо суток пути на оленях, если не будет пурги.
Я не отрываясь смотрел на реку, вдоль которой шёл самолёт. Чем дальше на юг, тем гуще и выше рос лес в её долине. Русло было прямое,
— А вот и Уренгой, — показал я летевшему со мной мотористу на домики, из которых вился дымок. Покружившись, самолёт сел на реку у крутого берега. Неожиданный наш прилёт поднял на ноги всё малочисленное население фактории.
«Ну и город!» — подумал я, окинув взглядом четыре домика без заборов и пристроек. Домишки стояли на высоком яру, обдуваемые всеми ветрами.
— Кто у вас здесь начальник? — поздоровавшись, обратился я к высокому, тощему, одноглазому мужику.
Зябко кутаясь в старый, заплатанный полушубок, мужик почесал затылок и спросил в свою очередь:
— Смотря по какой части.
— А разве их здесь много? — удивился я.
— Пятеро, — отозвался он. — И каждый по своей линии.
— Ну, а самый старший кто? — допытывался я.
— Все одинаковые. Никто никому не подчиняется, — уже нехотя отозвался одноглазый.
— Тогда будем знакомиться. — И я назвал себя.
Он потряс мне руку, давя её вниз, и отрекомендовался:
— Огурцов Данила Васильевич. Заведующий рыбоприёмным пунктом.
Второй мужчина, низенький, толстый, с одутловатым лицом и заплывшими глазами, тоже русский, но одетый, как ненец, в малицу, назвался Ниязовым, заведующим факторией. Он познакомил меня с женой — худенькой, бледной женщиной с плаксивым лицом. Третий — здоровенный парень лет двадцати пяти — оказался заведующим метеостанцией; четвёртый — низкорослый, невзрачный мужчина — представителем лесхоза; пятый — инвалид на одной ноге — был бухгалтером оленеводческого колхоза. Все они отрекомендовались с достоинством. Здесь же были их жены и дети. Единственным взрослым работающим жителем фактории, не числившимся начальником, была уборщица.
Решив, что заведующий факторией всё же старший, я обратился к нему с вопросом, где можно устроиться с жильём.
— Только в заезжей, — ответил тот.
Заезжей оказалась небольшая комната с железной печкой посредине. В углу стояли грязный стол с многочисленными зарубками и замысловатыми знаками, вырезанными ножом, и две покосившихся табуретки. Стены и потолок грязные, прокопчённые. В окна и в двери дуло, и по комнате гулял ветер.
— Кто у вас тут жил? — возмущаясь грязью и неприглядным видом комнаты, спросил я.
— Когда ненцы приезжают в правление колхоза или за продуктами, а когда и русские из райцентра, из Тарко-Сале, — невозмутимо ответил Ниязов.
— А на чём же они спят? — вмешалась в разговор Марина.
Ниязов недовольно посмотрел на девушку и пробурчал:
— На полу.
На него все посмотрели с недоумением. Как бы оправдываясь, заведующий факторией добавил:
— A что им, варшавские кровати подавать, что ли?
— Варшавские не варшавские, а простые койки с постелями поставить не мешало бы.