Мёртвая зыбь
Шрифт:
— Ты знаешь, Саша. С Ефремовым плохо, — отводя глаза, — начала она.
— Почему об этом звонит Ильин, а не Тася, жена Ивана Антоновича? Он умер? — холодея, догадался Званцев.
И он помчался на квартиру Ефремова. Застал в слезах Таисью Иосифовну и по-мужски спокойного сына Ивана Антоновича Аллана.
На поминках за накрытом в кабинете Ефремова столом Званцеву выдалось сидеть рядом с Еремеем Парновым, который не скупился на похвалы в адрес покойного.
Через месяцы, Званцев вспомнит об этом, когда тот
Ефремов был мечтателем, увлеченным романтикой Востока. Он написал несколько романов об Индии, которые не публиковал, но давал читать Званцеву. И перед кончиной завещал жене, чтобы прах его после сожжения тела, развеять над Гангом, где он никогда не был.
Таисья Иосифовна не могла отказать себе в праве посещать могилу любимого мужа, и она сочла возможным выполнить его завещание частично: прах его похоронить не в Москве, чего он не хотел, а в Ленинграде, на Карельском перешейке в Комарово, где Дом творчества писателей.
Выполнив через несколько дней после кончины мужа эту печальную миссию, она вернулась в Москву, где ее ждал нежданный удар.
Открыв на звонок дверь и с облегчением подумав, что кто-то пришел из друзей, будет с кем перекинуться словом, ошеломленно застыла на пороге.
Перед нею стоял офицер КГБ, а за ним несколько человек в такой же форме.
— Из Комитета госбезопасности. Вы будете гражданка Ефремова Таисья Иосифовна?
— Да, я. А что такое?
— Третий день сюда приходим. Хоть розыск объявляй.
— Я в Ленинграде мужа хоронила.
— Не путайте, гражданка. Госбезопасности известно, что он в Москве умер.
— Он так завещал.
— С завещанием разберемся, когда обыск у вас произведем. Посторонитесь, пожалуйста.
— Этого не может быть!
— Еще как может, — усмехнулся офицер, пропуская в квартиру помощников.
С ужасом смотрела она, как принялись они за свое мрачное дело, переворачивая вверх дном священный для нее кабинет великого, как она считала, писателя и ученого.
— Почему? За что? — в отчаянии обращалась она к скуластому, узкоглазому офицеру. — Он же лауреат Сталинской премии, дважды кавалер Ордена трудового Красного знамени, профессор! Кроме того, умер.
— Раз умер, брать не будем. Вас, если понадобится, допросят. Звания и регалии во внимание не принимаются.
Сотрудники госбезопасности брали с полок от пола до потолка книги, перелистывали их, вытрясали, убеждаясь нет ли чего между страниц и бросали на пол.
Рукописи и Ефремовские, и переданные для рецензирования, не читая складывали, чтобы забрать с собой.
Ящики стола выворачивали, содержимое высыпая на стол или тоже на пол. Заинтересовались сигнальной лампочкой от лифта, завалившейся
— Так! — многозначительно протянул офицер. — А рацию где прячете? Не запирайтесь. Все равно найдем.
— Это же от лифта. Иван Антонович купил и не успел в домоуправление передать.
— А кому надо по рации успел передать?
— Я вас не понимаю.
— И понимать нечего. Дача где?
— Да нет у нас дачи!
— Раз нет, здесь искать будем.
Разгромив кабинет, перешли в другие комнаты, и только к вечеру, забрав несколько книг, рукописи и, оставив телефон следователя, уехали.
Таисья Иосифовна была в полной растерянности, подавленная, растоптанная.
Приехал сын Ивана Антоновича мужественный, весь в отца, Аллан и они вдвоем старались привести в порядок кабинет. На помощь им пришел ученик Ефремова и друг их дома Петр Константинович Чудинов, палеонтолог, доктор наук, только что вернувшийся из экспедиции.
И больше никого ни на другой, ни в последующие дни не появлялось в словно зачумленной квартире.
Исключение составил лишь Званцев, с возмущением узнав о горьком событии.
— Никого из писателей, друзей или учеников, — жаловалась Тася приехавшему Званцеву, — ни Аркадия Натановича Стругацкого, ни Еремея Иудовича Парнова и других, кто без малого у Ивана Антоновича каждый день бывал, можно сказать, дневал и ночевал, теперь не видно. Все, как отрезали.
— Я этого так не оставлю, — пообещал Званцев.
— Что можно сделать, Александр Петрович? Как остановить летящий на тебя паровоз? Под колеса броситься?
— Нет, Таисья Иосифовна. Есть еще правда на свете!
И, вернувшись домой, сел за письмо в Политбюро о недопустимом надругательстве над наследием выдающегося писателя, единственного, кто написал роман о коммунистическом обществе, только что скончавшегося, но чья память растоптана никем не санкционированной враждебной советскому обществу акцией. Она приведет к лишению читателя произведений яркого, уносящего в желанные дали писателя, если произведения его окажутся под запретом. И это тогда, когда он не может сказать ни слова в свое оправдание и слова его заключены только в том, что он написал. Долг Партии защитить пропагандиста ее идеалов и одернуть проводников былых, осужденных ею методов.
Написав обращение в Политбюро, он решил посоветоваться с Ильиным, с которым был в хороших отношениях. Бывший генералу КГБ, отсидев в одиночке восемь лет в пору репрессий, мог бы отредактировать письмо.
— Виктор Николаевич, я не хочу думать, что плюю против ветра. Ведь вышли же вы на свободу. Значит, все-таки есть правда на свете!
Ильин внимательно прочел письмо:
— Александр Петрович, я ни в коем случае не советую вам отправлять такое обращение. Постарайтесь быть подальше и не вмешивайтесь. Уж я-то это знаю.