Мертвые воспоминания

Родионова Ирина

Влажно-ледяной деревянный стул пришлось застилать пакетами, одеялом, и только потом усаживать нахохленную, перекошенную болью маму. Галка потянулась поправить шапку со смешным бело-золотым помпоном, но мама хрипнула — она сидела, прижимая руки к груди, выкручивала беспомощные бело-серые кисти. Да и куртка… Теперь в нее можно было закутать сразу троих Галкиных мам, а ведь раньше красная плащевка так хорошо смотрелась вместе с ее румяными щеками и темной помадой… Легче было поверить, что это куртка выросла и раздалась, чем задумываться о прежней маме.

— Показала матушке мир? — хрипло спросила она. — Угомонилась?

— Нет, — огрызнулась Галка и схватилась за черные кованые перила. Соседка стояла за

балконной дверью с таким лицом, будто боялась, что Галка вышвырнет маму с четвертого этажа. Правда, стоило ли ее для этого так тепло одевать?..

Мама наконец-то нашла нужную позу и притихла, глаза ее чуть посветлели. Она спиной откинулась на Галку, перевела взгляд в небо, и что-то в ней мелькнуло от той старухи с ярко-оранжевыми носками, то ли смирение, то ли усталость. Галка никогда не испытывала сильной, нечеловеческой боли, чтобы маму понять, и поэтому просто придерживала ее за плечи. Мама молчала, впитывала в себя улицу и крики детей, чужую минорную мелодию на телефоне, воробьиное чириканье… Галка не мешала.

Прохлада заливалась под шиворот, за рукава, но холод не отрезвлял, не успокаивал. Все внутри горело.

— Простынешь, — в маме проснулась та самая мама, настоящая, но дальше слов дело не двинулось. Она вообще старалась не шевелиться, видимо, наслаждаясь редким затишьем. Заскреблась в дверь соседка, но никто не обернулся.

— И что я должна увидеть? — еле слышно спросила мама.

— Улицу. Людей.

— Я думала, ты что-то новенькое придумала, а ты все о стареньком…

— Мам, — Галка пальцами впилась ей в плечи. — Хватит, а. Ты уже сдалась, а нельзя сдаваться. Даже сейчас.

— А кто мне запретит-то? — она сонно улыбнулась, как разомлевший на солнце кот. Галке захотелось встряхнуть ее. — Эх, Гала ты моя, Гала… Оптимистка.

— Хотя бы до весны, — хрипло взмолилась Галка.

— Я обязательно передам это моей опухоли, может она и…

— Мам! — Галка чуть сдвинула табурет, чтобы мама привалилась к кирпичной стене и пыльно-серому карнизу подоконника, присела перед ней на корточки: — Не смешно уже. Совсем. Я не хочу, чтобы ты смирилась.

Вместо ответа мама слабо клюнула сложенные в щепотку пальцы и прижала их к Галкиному лбу. Улыбнулась светло, но безнадежно, не стала ерничать, скривилась от легкого движения. Снова перевела взгляд на улицу под балконом — она редко выбиралась в больницы, ее быстро заталкивали за тонированное стекло, пристегивали ремнями и везли до врачей, она даже не успевала схватить жизнь, заметить ее, распробовать. Ее мир сузился до комнаты с вечно задернутыми шторами, до запаха лекарств и смертельной болезни, до самоуверенной Лилии Адамовны. Она озиралась так, будто впервые видела уснувшие на зиму тополя, лужи в ледяном панцире, молочную белизну облаков…

— Буду почаще тебя на улицу выводить, — пообещала Галка.

— Выносить, — каркнула она.

Галке хотелось кричать, что это мама в итоге оказалась слабачкой, что опустила руки и теперь просто ждет смерти, чтобы поскорее избавить Галку от себя. Мама, возможно, наскребла бы сил и сморщилась, назвала ее маленькой эгоисткой, а Галка верещала бы в ответ, что это просто любовь, а не собственничество. Они бились бы, поддевали друг друга, и сырой ноябрьский день нагревался бы от их споров, и Галка продавила бы маму, заставила ее бороться даже через нежелание, но… Крик клокотал в горле, лопался горячими кислыми пузырьками и болью утекал в желудок. Галка прижимала к животу кулак.

Вместо всего этого они сидели вдвоем и смотрели на день, на серость и задержавшуюся осень, которая никак не могла разродиться зимой. Галка попросила соседку сбегать за хлебом до холодильника, и та, удивленная, даже не стала задавать вопросов.

— И за мармеладом, — шепотом попросила мама. — А то не улица, а грязища одна, лучше

уж мармеладом за жизнь держаться…

Соседка принесла и сладости, и зачерствевшую горбушку, сунулась к ним, но ее снова заперли в квартире. Мама с наслаждением жевала мармелад, а Галка крошила воробьям хлебные крошки. Они смотрели на птиц, вглядывались в облака в поисках основательного снега, который наконец-то выпадет и не растает, не растечется грязью по улицам, и обе, но тайком друг от друга, надеялись встретить вместе хотя бы новый год.

Забрать бы маму с собой в общагу, спрятать под полосатый матрас в чьих-то давно высохших чайных лужицах и бог знает чем еще, только бы смерть не нашла ее, не забрала к себе. Но пришлось относить маму обратно на кровать на пару с Лилией Адамовной, поить ее супом с ложечки, а мама щурилась и агукала, только бы чуть скрасить эту, слабость, и Галка подыгрывала, вытирала губы платочком. Потом мама снова заснула, но соседка стояла над плечом, пыхтела запахом хозяйственного мыла и старой, сухой кожи, а Галка никак не могла придумать, как бы выставить ее вон.

У дверей Лилия Адамовна не выдержала:

— Галочка, мои соболезнования.

— У вас что, кто-то умер?

— У меня? — она моргнула. — Нет, но мама твоя…

— Вы денег хотели попросить или чего? — вздохнула Галка, не настроенная на глупые беседы. Проверила на всякий случай ключи в сумочке, замоталась шарфом, словно надеялась спрятаться. Я в домике, я в безопасности, мама молодая и сильная, а самая страшная проблема — тройка по физике, потому что не быть больше Галке хорошисткой…

Лилия Адамовна поджала губы:

— Я могу и не просить.

— Извините меня, — Галка растерла припухшие веки, понимая, что снова ищет виноватого. — Вот, все что есть в кошельке, потом еще принесу.

— Ты неси, неси. Бензин дорогой, машинешка наша не молодеет, да и мы еле на таблетках ползаем… Кормить маму твою скоро нечем будет, одной перловкой все трое перебиваемся, а ты мармелад, вон, покупаешь…

Галка кисло улыбнулась ей. Она отдавала соседке большую часть своей зарплаты, денег едва оставалось на дорогу и скудную еду, а от Лилии Адамовны явно пахло подкопченной горбушей. Но злиться было не на что — Галка высунулась на миг из своего огромного шарфа, подсчитала мысленно, сколько месяцев уже не колола матери уколы и не ставила капельницы в вены, не выносила судно, не застилала кровать клеенчатыми пеленками… Не сидела рядом, когда после очередного курса химии маму выворачивало в пластиковый таз, и она клялась, что вот-вот выплюнет печень, а противорвотные — «разводилово для лохов». Это Лилия Адамовна со своим никогда не видимым, но бодрым Иваном Петровичем возила маму в онкоцентр, на анализы и приемы, бегала по аптекам и получала льготные лекарства, научилась ставить катетеры, с легкостью пробивала вены, да и вообще, что бы без нее Галка делала?..

— Спасибо вам, — сказала она со всей искренностью, которую только смогла внутри наскрести.

— Сколько надо, столько и будем ее провожать, — соседка потупила взгляд и молитвенно сложила ладони.

В подъезде Галка спустилась на один пролет, присела на ледяные ступени и закурила. Заполнить пустоты в груди горячим дымом не вышло. Галка знала, что теперь приезжать к матери будет еще труднее, хотя раньше думала, что они добрались до потолка. Двойственность окружала ее: вроде бы сидишь с мамой, особенно со спящей, гладишь ее по руке и радуешься, что она здесь, а в то же время выглядываешь в прихожую и все внутри скручивает, так хочется бежать. Как показывать свою любовь, когда времени почти не осталось? Лилия Адамовна на прощанье всучила Галке мусорный пакет со скрипящей упаковкой из-под мармелада, но разве это о любви? Сладкое и сладкое… Цветы, громкие клятвы, траурные речи — мама высмеяла бы все это или даже разозлилась.