Мертвые воспоминания

Родионова Ирина

Галка медленно выпустила дым в потолок, пощелкала зажигалкой — колесико заедало. Заедала и она сама.

Пришла мысль об облегчении — мама умрет, и тогда… От мысли этой всегда становилось стыдно, и Галка гнала ее прочь, но понимала, что после маминой смерти ей мало что останется в жизни страшного, да и чувство вины чуть сдвинется в прошлое, а то как бывает, сидишь в общаге или разбираешь очередную конуру, а могла бы с мамой побыть… Галка маму любила так, что больше и некуда, а поэтому от одной мысли об облегчении сразу чувствовала себя бездушной, никчемной.

Она надеялась, что увидится с мамой еще хотя бы раз. Но понимала, что когда-то

эти разы закончатся.

…Михаил Федорович заглянул в пакет — там, на целлофановой глубине, лежал крохотный коробок с пазлами. Лупоглазый щенок щурился с картинки, и Михаил Федорович вздохнул ему. Ну чего там собирать? Правда, ни на что другое денег не осталось, так что пусть хотя бы щенок.

Сейчас он вернется домой… в общагу… (в общагу?..) и выложит новую картину. Единственное, чего он не понимал — откуда же взялась такая нестерпимая, въедливая тоска, от которой даже водка не избавляла?..

Глава 9. Привыкнуть друг к другу

— Оклемалась?

Маша успела задремать. От прорвавшего тишину голоса она стукнулась о стекло, подтянулась на руках и вытерла слезящиеся глаза. Заморгала беспомощно: поздний вечер, проносящиеся огни машин, витрины в предновогоднем блеске и сырой туман, в который молоковоз то нырял, разрывая своим огромным темно-желтым брюхом, то вновь всплывал, словно возвращающийся в порт траулер.

— Разбудил? — в голосе Сафара скользнула вина.

— Нормально, — хрипло ответила ему Маша.

Нормально — это было типичное состояние и то слово, которым она, как мокрой тряпкой, отбивалась от чужих расспросов и волнений. С Сафаром это казалось Маше нечестным, и она вытянулась до хруста в позвонках, вспоминая, где она оказалась и что вообще происходит. Вдвоем они возвращались после разбора очередной двушки, грязной и неухоженной, где жила мать — уже и не женщина, не человек даже, последние семь лет после гибели сына она только и делала, что ждала смерти и копила с пенсии на мраморный памятник в виде солдата с ребенком на руках. После того мужика со строительным молотком в ладони, его жены в ромашковых носках, после раскопок в мерзлом осиннике и нескольких походов к следователю, Маша поклялась поставить волонтерство на паузу. Но долго не протянула — тем более что из дома ей хотелось сбежать все чаще и чаще. Сахарка разрешили оставить, но кот вовсю наводил новые порядки, так что…

Днем выпал снег, слабенький и мокрый, к вечеру он превратился в лужи. Молоковоз ехал по городу пустым, но Маше казалось, что она слышит урчание в его железном животе, как тяжелыми волнами перекатывается свежее молоко. Работы у Сафара становилось все меньше, «только тетрапаки столичные им подавай», но после службы он все чаще умудрялся забрать здоровую «машинешку» и, полный детского счастья, рассекал на ней по городу.

— Как кот твой?.. — спросил Сафар, подождав, пока Машино лицо вновь соберется складками от беспокойства. Взвыл мобильный — восемь часов, пора колоть инсулин (в бедро, живот или плечо, но с плечами обычно помогали папа или Оксана, сама бы Маша не справилась). Она решила потерпеть до дома — ничего на ее взгляд не было хуже, чем колоться на людях.

Разве что голод.

С котом все было плохо, и Маша уже пережила стадию «это он привыкает», «скоро все изменится», «надо потерпеть, любить его — и все будет хорошо». В тот вечер, помня, как собственными руками забила молотком верную, хоть и порядком поднадоевшую жену, с которой прожила больше двадцати лет, Маша вернулась домой с

побитым видом и маленькой переноской в руках. Она уже отрепетировала каждую Оксанину гримасу, каждый прищур, изгиб темно накрашенных губ, и была уверена, что на Оксанино:

— Нет. Вези обратно, — молча выйдет из прихожей, но все оказалось гораздо проще. Они втроем возвращались на молоковозе, Сафар рассказывал что-то неважное и смешное, а у Маши не было сил даже улыбнуться ему. Она гладила переноску сквозь простыню и уверяла себя, что справится. Удивляло даже, как мысли об Оксане и Сахарке оттесняли эти ромашковые носки, зачем он их вообще заметил, зачем растер тонкую вязку пальцами, будто проверяя, окоченевшие или нет, а они были твердые, как бетон…

Оксана вышла с бокалом вина в руках. Каждый вечер в последние дни она встречала Машу с одним и тем же бокалом, и вино в нем будто не заканчивалось. Кислый дешевый запах, от которого чесалось в ноздрях, впитывался в ковры и обои.

— Голодная? — спросила Оксана с порога и прищурилась: — Чего принесла?.. Кота?

Маша подобралась, глянула прямо и с вызовом, кивнула.

Оксана пожала плечом и вернулась на кухню.

Даже не поверилось поначалу, видимо, это сон — Маша скрючилась на сиденье молоковоза, положила голову на переноску, на холодные тряпки и висит на ремне безопасности, ее треплет из стороны в сторону, но… Нет, все же правда. Маша пришла ужинать с переноской под мышкой — она хотела достать Сахарка, показать всю серьезность своих намерений, но кот шипел и не давался. Измерили сахар: Маша сгорбилась, увидев огромные цифры на дисплее глюкометра, вспомнила недобрым словом пирожок.

— Лысый? — Оксана снова отхлебнула вина.

— Да. Старенький, надо уколы ему покупать…

— Это ты у Димы проси.

И все. Маша разогрела еду, сунула Сахарку немного вареной в мундире картошки, попила чай. Ей все казалось, что Оксана поставила ее, Машу, на паузу — сейчас ворвется на кухню и, не повышая голоса, сделает так, что завтра же Маша поедет в приют и стыдливо оставит кота на пустом первом этаже, даже записку не напишет. Юрина тетка доказывала: лет мало, мозгов нет, зачем тебе больное животное, да еще и без родителей приперлась — самоволка, выставят тебя из дому с ним, и правильно сделают, недели не продержишься. Маша пунцовела ушами и доказывала, что справится: что сама себе колет инсулин, что привыкла заботиться о всех вокруг, что не может по-другому. Рассказала даже немного об Анне Ильиничне, хоть и не хотела — стыдным и горьким казалось вспоминать о старушке и ее любви, столь огромной, что даже поделенная на четыре части она занимала все Машины мысли. Заступился и Стас — сказал, что пусть хотя бы попробует, денег-то с них за это не возьмут, а вот вредный Сахарок уедет подальше.

Тетя пообещала приехать с инспекцией и потребовала, чтобы назавтра же ей позвонил кто-то из Машинных родителей.

— Они не родители, а опекуны, — от злости и бессилия рубанула Маша, но тетю это не смутило:

— Да хоть птеродактили. Мне надо убедиться, что они согласны покупать лекарства дорогущие, и вообще животное спасать.

Маша пообещала бы все на свете. Она выслушала кучу заверений в том, что силенок у нее не хватит, и только больше уверилась в своих планах. Подписала столько бумаг, будто собиралась взять ребенка, а не кота — это хорошо еще, что денег не попросили. Отдали ей несколько пакетиков диетического корма, переноску на пару дней, даже простыни и тряпки нашли. Тетя печально трясла головой: