Мертвый невод Егора Лисицы
Шрифт:
Раскрыл саквояж, проверяя, не забыл ли чего. Турщ сел на лавку у окна, достал папиросу. Фельдшер с любопытством разглядывал содержимое моего саквояжа. Прищурился, всматриваясь в коробку с порошком.
– Это для дактилоскопии, – пояснил я.
– От греческого – «палец» и «смотрю»? – уточнил фельдшер.
Я кивнул:
– Рисунок кожи на пальцах индивидуален. Непревзойденная вещь для определения личности. Нужен особый порошок, но в крайности подойдет и толченый грифель, и хорошая дамская пудра.
Фельдшер бросил рассматривать коробочку
– Пойду вперед, подготовлю все, – заговорил он деловито. – Тело мы опустили в погреб, там подходящая температура, молоко не киснет, бывает, что и неделю. Но поторопиться с аутопсией нужно. Третий день, жители возмущены, что не даем хоронить.
Турщ с фельдшером переглянулись неожиданно мирно.
– Приходили женщины, вышла тяжелая сцена. Уже и домовину сколотили, и яму выкопали, и погребальное сшили. А вот отец и братья в стороне. Она ведь для них безбожница-активистка…
Он вышел.
Я прикинул, во что бы переодеться. Понятно, что при такой погоде перемены мне хватит ровно на полчаса, но уж больно противно липла к телу промокшая от дождя рубашка.
На улице послышались крики. Бросив папиросу, Турщ выскочил за дверь. Я выглянул в окно, но через запотевшее стекло ничего не увидел. Схватив плащ, кинулся следом, закрывая на ходу саквояж.
– Опоздали! – Фельдшер Рогинский махал руками, торопил нас. – Мать и кое-кто из местных забрали тело! Увезли в церковь!
Мы почти бежали по улице.
– Этого нельзя допустить! – кричал я Турщу, думая, что если тело успели подготовить для похорон, то уничтожили все улики, которые еще можно было бы найти. – Как же вы проглядели?
Тот так опешил, что начал оправдываться:
– Это ж такой народ! Категорически любого выпада, подлянки можно ждать! – Он остановился, развел руками.
Фельдшер пыхтел, багровея от быстрого шага. Выговорил, задыхаясь:
– Больница не острог, охраны там нету!
Турщ, с досады далеко сплюнув, шагнул, чтобы не попасть себе на начищенные сапоги.
– Нужно задержать погребение, – сказал я. – Либо успеем, либо придется эксгумировать.
– Выкапывать, значит… Растерзают. Зашумят! Идите к пристани, я нагоню, только возьму подмогу. – Турщ ушел, широко шагая.
Солоноватый ветер посвистывает, подталкивает на волнах, заносит в лодку дождь пополам с речной водой.
– Любашу у нас все знали. С семьей она в контрах. Вообще у казаков бабы – ух, боевые, по хатам не сидят. А Любка и вовсе… в городе училась, опять же курсы политграмоты. – Молодой милиционер (из округа, его разыскал и взял с нами Турщ) гребет с усилием, но продолжает болтать. Отмахнулся от моего предложения сесть на весла, сказав, что знает все протоки здесь и так пройдем быстрее. Ориентируется как птица, чутьем – за камышами проток не рассмотреть. Дождь мелкий, морось лепит волосы к лицу.
– Из города она на машине с почтой добиралась? Я говорил с водителем.
– Да, как обычно, на ней! Но колесо увязло, Люба не стала ждать, пока вытащат,
– При ней были личные вещи кроме материалов для агитации. Где они?
– Узел был. Ну, ищо чемодан. Она его в кабине шофера оставила. Чтоб вроде как подвез ей опосля. И пошла. Чемодан мать забрала.
Он греб некоторое время молча, всматриваясь в лабиринт камыша.
– Когда ночевать не пришла, мы весь вечер в хаты стучали. Нам сподмогли берег осмотреть. Но видели ее, нет – не доспрашиваешься: молчат, ироды. Товарищ Турщ вам расскажет, какие тут творятся дела. С властью Советов не хотят сотрудничать!
– Если хватились быстро, значит, она нечасто возвращалась поздно?
– Значица так, раз всполошились. Но я, товарищ, считаю, немцы это. В кузове ж мужик с девкой были, из этих! Ихали с города.
– Предубеждение, – буркнул Турщ. – Случись что, местные винят сектантов или немецких колонистов. Хотя в обычное время рядом живут вполне мирно.
– Вон, уж видно – церква, – милиционер проглотил протест, направил усилие к берегу.
– Заупокойная кончилась, не успели мы, – сказал фельдшер.
Церковь – кирпичная, пустая, темные купола. Кладбище в стороне. Гранитные памятники со скорбящими ангелами. Заросшее мхом, выбитое в камне посвящение попечителю храма, имя не разобрать. Деревянные кресты частоколом.
– Заложные покойники, – бросил милиционер на ходу, – старое чумное кладбище. А нам… вона, смотрите!
Толпа у ямы невелика – черные платки, сдернутые фуражки. Большинство женщины. Одна в центре – напряженное лицо, низко сдвинут платок, товарки обняли за плечи. Видимо, мать. Я отвел глаза. Земля мокрая – кто впереди, еле удерживается на краю. Яма пустая. Домовина стоит рядом – простая, из светлых мокнущих досок. Мы подходим. Причитания и ропот перерастают в крики.
Турщ хватается за квадратную кобуру маузера. Молодой милиционер сжимает «линейку» [8] . В стороне от толпы и ямы я как могу убеждаю священника – одна надежда на его разумность.
8
«Линейка», «трехлинейка» – русская трехлинейная (7,62-мм) винтовка Мосина.
Тот твердит: «Одобрить не могу – вы что же…» Приходится давить. Подошедший к нам Турщ трубит угрозы. Священник чуть не плачет, но уступает и, чудо, убалтывает толпу. Переговариваемся: лодка не потянет, просядет, надо вынуть тело из домовины.
Поп умоляет поторопиться – долго народ уговорами не удержать. Везение, что отец и братья не вмешиваются.
– И все же дочь… Хоть и безбожница, а может, опомнятся, – причитает священник.
Вносим домовину в церковь. Потом через подворье обошли – и к лодке: та пляшет на волнах, рвется. Удерживаем, стоя в воде по пояс.