Мерзость

Симмонс Дэн

Фонарик освещает слепящий снежный вихрь, который нас разделяет. Же-Ка натягивает ботинки, одной рукой хватает рюкзак, другой фонарик и наполненный продуктами спальник, не переставая криком подгонять меня.

Не зашнуровав ботинки, забыв надеть несколько слоев перчаток и варежек, с горящим от сорокаградусного мороза лицом, я беру в одну руку спальный мешок с банками консервов, в другую — почти пустой рюкзак и выбираюсь вслед за ним в снежный вихрь.

Если «большую палатку Реджи» сдуло, это конец.

Четверг, 7 мая 1925 года

— Пора собирать вещи и спускаться, — говорит Жан-Клод, когда после двух ужасных, бесконечных

дней, когда мы были заперты в палатке, и еще более долгих бессонных ночей в третьем лагере небо немного светлеет.

Я подношу руки к лицу, с которого клоками отслаивается кожа, и думаю: «Может, уходить уже поздно».

У нас в рюкзаках нет зеркал.

— Скажи мне честно, Жан-Клод… это проказа?

— Солнечный ожог, — отвечает Же-Ка. — Но вид у тебя действительно неважный, друг мой. Обожженная кожа сходит красными и белыми полосами, а губы и щеки под ней почти синие — правильнее сказать, синюшные — от недостатка кислорода.

— Красный, белый и синий, — говорю я. — Боже, храни Америку.

— Или Vive la France, [49] — прибавляет Жан-Клод, но не смеется. Я замечаю, что у него и трех шерпов, за исключением Бабу, тоже синюшные губы, лица и ладони.

Вчера на завтрак, обед и ужин я пытался сосать замороженную картошку и бобы в форме консервной банки. У них был вкус керосина, как и у всего остального, что шерпы несли в своих тюках. Мне пришлось выползти наружу, поскольку рвотные спазмы стали нестерпимыми, и с тех пор я не пытался что-нибудь есть. (Нам удалось согреть банку персиков, так что каждый из шестерых получил по одному крошечному глотку ледяного персикового сока. Дразнящий намек на жидкость был даже хуже, чем ее полное отсутствие.)

49

Да здравствует Франция (фр.).

Я замерзаю. В первую ночь мы с Же-Ка предположили, что Анг Чири и Лакра Йишей смогут втиснуться в спальный мешок с одним из двух других шерпов — спальники предназначались для мужчины-европейца, а не для маленького шерпы, — но у них ничего не вышло. Эти спальники пошиты в виде кокона, без пуговиц или молнии, и поэтому их невозможно развернуть и расстелить один сверху, а другой — снизу, как одеяла на гагачьем пуху. Поэтому в первую ночь Анг Чири пытался спать в одной верхней одежде из шерсти, поскольку шерпы не захотели надеть «мишленовские» пуховики Финча, в которые влезли мы с Же-Ка (и были вынуждены провести в них первый жаркий день в «корыте» и на леднике, где я заработал жуткий солнечный ожог). В результате Анг Чири и Лакра Йишей обморозили ступни и пальцы на ногах. Говорящий по-английски шерпа Же-Ка, Норбу Чеди, так страдал от недостатка кислорода, что обе ночи спал, не пряча лицо в складки спального мешка; результатом стали белые пятна обморожения на его щеках.

Поэтому прошлой ночью мы с Жан-Клодом отдали свои пуховые куртки и штаны Ангу Чири и Лакре Йишею, и я до утра не сомкнул глаз. Под новой одеждой, подбитой пухом, у меня была только шерстяная норфолкская куртка, как у Мэллори, шерстяные бриджи и носки, и теперь меня не мог согреть даже пуховый спальник. Заснуть я не мог сначала из-за плохого самочувствия, а потом сон окончательно прогнал сильный холод или ощущение, что меня кто-то душит. Или то и другое вместе.

От движения мне становится лучше — я натягиваю ботинки и прячу в рюкзак высокие фетровые «шлепанцы». Но каждое движение отнимает у меня силы, и я вынужден делать паузы, хватая ртом воздух. Я вижу, что Жан-Клод с не меньшими усилиями пытается завязать замерзшие

шнурки. Шерпы движутся еще медленнее и с большим трудом, чем мы с Же-Ка.

Но в конечном счете все собрали рюкзаки, обули ботинки и «кошки», оделись — мы с Жан-Клодом вернули себе куртки Финча, — после чего Же-Ка произносит фразу, от которой у меня вырывается стон, а у шерпов просто опускаются руки.

— Нужно упаковать палатку вместе с ребрами и полом.

— Зачем? — жалобно спрашиваю я. Экспериментальная «большая палатка Реджи» выдержала два дня и две ночи шквального ветра, но беда в том, что эта проклятая штука тяжелая. Я нес наверх только часть палатки, но ее вес буквально придавливал меня к земле. Мне казалось, что теперь все зависит от того, сможем ли мы быстро спуститься во второй лагерь. «Оставим эту чертову палатку здесь, для следующей группы „тигров“», — подумал я, но промолчал.

— Она может нам пригодиться в качестве укрытия на леднике, — объясняет Жан-Клод.

Я подавляю стон. Бивуак на открытом леднике кажется мне равносильным смерти. Но если по каким-то причинам мы будем вынуждены остановиться…

Осознав, что Же-Ка прав, я говорю Бабу Рите:

— Вы слышали, парни. Ты с Ангом Чири начинаете разбирать каркас. Норбу, ты и Лакра выходите наружу, выдергиваете все колышки и отвязываете все растяжки. Не режьте их без необходимости — и только рядом с узлом. Веревки оставьте на месте.

Если придется ставить палатку на леднике, вряд ли у нас хватит сил продевать новые веревки. Кроме того, там не будет удобных скал и булыжников.

Странное чувство — снова стоять снаружи палатки с рюкзаком за плечами. Ветер еще не утих, а метель такая же сильная, как и два минувших дня и две ночи, но хитрое приспособление Жан-Клода, комбинация барометра-анероида и термометра, показывает подъем давления — вместе с температурой, которая достигает десяти градусов по Фаренгейту.

— Хороша для «кошек» на снегу ледника, — кричит мне в ухо Же-Ка, перекрикивая рев ветра.

Ничего хорошего.

Мы с Же-Ка удивлены тонким слоем свежего снега на леднике — всего около двух футов, а не четыре или пять, которых мы боялись после сильной трехдневной метели, но наст недостаточно прочный, и мы через каждые десять шагов проваливаемся по колено или по пояс. Тем не менее никто из нас не падает. Мы спускаемся по леднику, как шесть слепцов, разбитых параличом.

Мы решили идти в связке, используя необыкновенно дорогую «волшебную веревку Дикона», которую он специально разработал (на деньги леди Бромли) для нашей экспедиции. При подъеме для таких целей, как направляющие на леднике, мы использовали стандартную хлопковую веревку толщиной в три восьмых дюйма — мысленно я называл ее «веревкой Мэллори — Ирвина», поскольку они пользовались ею на этой горе, — но для вертикальных перил и для организации связки в опасных ситуациях Дикон настаивал на новой веревке из смеси хлопка, пеньки, конопли и других материалов. Веревка получилась толще — пять восьмых вместо трех восьмых дюйма, что много лет считалось стандартом в альпинизме, — и поэтому тяжелее; кроме того, на ней было и труднее быстро завязывать узлы. Но связи Дикона в Альпийском клубе помогли ему найти коммерческую фирму в Бирмингеме, которая занималась испытаниями веревок. Стандартная веревка толщиной в три восьмых дюйма, даже новая и не истрепанная, рвалась при нагрузке 500 фунтов. На первый взгляд это много, но при свободном падении мужчины средней комплекции, скажем, с 30-футовой страховкой, его масса и набранная после 60-футового падения скорость почти наверняка приведут к обрыву стандартной веревки толщиной три восьмых дюйма.