Мерзость
Шрифт:
Мы с Же-Ка выбились из сил, но из-за холода и тревоги даже не притворяемся, что спим. Пытаемся прижаться друг к другу, но дрожь и клацанье зубов только ухудшают дело. Возможно, наши тела просто перестали вырабатывать тепло.
«Это означало бы, что вы оба мертвы, Джейк». Мне не нравится голос, который звучит у меня в голове. Как будто он сдался.
— Ут-т-тром, — шепчет Жан-Клод, когда наступает полная темнота и ветер усиливается, — я переправлюсь по одной из веревок, зацепившись руками и ногами, с-с-спущусь во второй лагерь и приведу кого-нибудь
— Звучит… неплохо. — Я пытаюсь унять стук зубов. — Или я могу попробовать сделать это сегодня, Жан-Клод. Взять с собой ручной фонарик…
— Нет, — шепчет он. — Я не в-в-верю, что веревка в-в-выдержит твой в-вес. Я легче. Слишком у-у-устал, чтобы страховать сегодня. У-утром.
Мы прижимаемся друг к другу и притворяемся, что спим. Ветер усилился, и хлопки брезента снова напоминают пулеметные очереди. Мне кажется, что вся палатка ползет на юг, к трещине, но я слишком устал и обезвожен, чтобы что-то предпринимать, и остаюсь на месте, свернувшись калачиком, стиснутый другими телами.
У медленного дыхания Жан-Клода есть неприятная особенность: оно словно прекращается на долгие минуты — ни звука, ни вдоха, ни выдоха — пока я не трясу моего друга, возвращая ему некое подобие дыхания. Это продолжается до глубокой ночи. Зато у меня есть причина не спать в этой холодной тьме. Каждый раз, когда я трясу Жан-Клода и возвращаю его к жизни, он шепчет: «Спасибо, Джейк», — и его неровное, полубессознательное дыхание возобновляется. Похоже на дежурство у постели умирающего.
Внезапно я сажусь и выпрямляюсь. Должно быть, случилось что-то ужасное. В почти полной темноте до меня доносятся судорожные вдохи Же-Ка и всех остальных, в том числе и мои собственные, но что-то важное отсутствует.
Ветер стих. Впервые за сорок восемь часов я не слышу его воя.
Жан-Клод уже сидит рядом со мной, и мы трясем друг друга за плечи в каком-то подобии торжества — или просто в истерике. Я шарю рукой вокруг себя, нащупываю фонарик и направляю его луч на свои часы. Три двадцать утра.
— Я должен попробовать перебраться по веревке прямо сейчас, — хрипит Же-Ка. — К рассвету у меня могут кончиться силы.
Ответить я не успеваю. От входа в палатку — мы научились не зашнуровывать ее наглухо, иначе дышать еще труднее — доносятся звуки, словно кто-то скребется и рвет брезент, и мне кажется, что внутрь врывается яркий свет. Наверное, это галлюцинация. Вдруг становятся отчетливо видны черные и белые пятна на обмороженных щеках Норбу Чеди. Что-то большое и сильное рвется в палатку.
В проеме появляются головы Дикона и леди Бромли-Монфор. Я вижу фонари в защищенных рукавицами руках, а за их спинами еще свет — головные фонари, несколько штук. На них самих тоже головные уборы валлийских шахтеров, лучи которых освещают жалкую внутренность палатки, усыпанную ледяной пылью, и наши удивленные лица.
— Как? — Это все, что я могу из себя выдавить.
Дикон улыбается.
— Мы приготовились выступить, как только утихнет метель.
— Не прилично, а хорошо, — поправляет Реджи.
— Но как вы переправились через… — начинает Жан-Клод.
— Ледник постоянно движется, — говорит Дикон. — Метрах в шестистах — примерно полмили — к западу обе стенки обрушились, и образовалось неглубокое дно из осколков льда. Около ста пятидесяти футов вниз, затем столько же вверх — по наклонной плоскости. Ничего особенно сложного. Мы оставили несколько перил. Потеснитесь, джентльмены, мы заходим.
Кроме Дикона и Реджи, которые заползают внутрь, так что в палатке становится тесно, к нам присоединяется доктор Пасанг. Он опускается на колени и достает из рюкзака свою аптечку.
Шерпы остаются снаружи и садятся на корточки у входа, не выключая головных ламп — в ярком свете как минимум трех фонарей они с улыбками передают нам термосы с теплой говяжьей пастой «Борвил», чаем и супом. В большом термосе — вода, которую все мы жадно пьем.
Доктор Пасанг уже осматривает лицо Норбу и обмороженные ноги Лакры и Анга.
— Этих двоих понесут Тейбир и Нийма Тсеринг, — говорит Пасанг, потом начинает втирать пахучий китовый жир в почерневшие ноги двух шерпов и в лицо Норбу.
— Мы идем прямо сейчас? — Мне трудно говорить. Я не уверен, что смогу встать, но вода немного восстановила жизненные силы, которые, казалось, совсем подходили к концу.
— А почему бы и нет, — отвечает Дикон. — Каждому будет помогать шерпа. Мы также захватили для вас головные лампы. Даже с учетом — как там говорят у вас в Америке, Джейк? — с учетом окольного пути до новой переправы через расселину дорога до второго лагеря займет не больше сорока пяти минут. Мы отметили маршрут вешками.
— Давайте, Джейк, я помогу вам встать, — говорит Реджи и кладет мою руку себе на плечи. Она поднимает двухсотфунтового меня, словно ребенка, и практически вытаскивает меня в темноту ночи.
Звезды на небе необычайно яркие. Ни намека на облака или снег, если не считать белый клубящийся султан над вершинами и хребтами Эвереста всего в трех милях от нас — и в 10 000 футах над нами.
Жан-Клод, которому помогают выйти из палатки, тоже смотрит на сверкающую россыпь звезд и на Эверест.
— Nous у reviendrons, — говорит он горе.
Может, я ошибаюсь, но мне кажется, моего французского достаточно, чтобы понять смысл: «Мы вернемся».
Суббота, 9 мая 1925 года
Жара несусветная.
В двухместной палатке Мида, где мы с Жан-Клодом спали минувшей ночью после того, как нас отпустили из «лазарета» в базовом лагере, буквально нечем дышать, и хотя брезентовый клапан палатки расшнурован и распахнут настежь, у меня такое ощущение, что я погребен в песках Сахары, в пропитанном запахом нагретого брезента саване.