Месма
Шрифт:
Стоило Владу прикрыть веки, как перед его взором немедленно возникало лицо женщины, запечатленной на старой, тронутой желтизной фотографии. Эта женщина притягивала его, неумолимо влекла его к себе. Эти чудные, спадающие тяжелыми полукольцами на плечи, волосы, эти породистые руки с необыкновенно длинными пальцами… И – эти глаза, смотревшие на него с какой-то загадочной, затаенной усмешкой, - почему они кажутся ему такими знакомыми?
Глядя на фото этой женщины, Влад совершенно забывал о других деталях этой же фотографии – о тех самых, которые повергали его в ужас, вызывали оторопь…
Он смотрел
…Влад сам не помнил, как он оказался за столом, перед зеркалом, как раскрыл металлическую коробку и разложил перед собой исписанные тонкие листки.
Как достал эту страшную и невероятно прекрасную фотографию, и как долго-долго смотрел в эти темные, чуть-чуть лукавые глаза. Августа…
«При жизни она творила такие дела, что теперь ТОТ мир ее не принимает!»
Ну и пусть! Он имеет право знать о ней все… И - эти ее бездонные, такие удивительные глаза... Как будто бы он видел их где-то! Но ведь он никак не мог встречаться с нею! Это же совершенно невозможно…
Но – здесь не было места законам логики, не существовало таких понятий, как возможно или невозможно… Он смотрел в ее глаза. А она смотрела на него.
И не просто смотрела! Она как будто вбирала его в себя. Завораживала… Околдовывала… И сопротивляться ее невидимой непреодолимой силе он никак не мог…
В этот хмурый и холодный зимний день Мария собралась за хлебом. Была среда – по средам в городской пекарне продавали хлеб. Очередь за ним собиралась километровая, и чтобы досталось что-нибудь, нужно было занимать место в очереди как можно раньше, а потому народ начинал собираться перед воротами уже с трех часов ночи.
Жила Мария вдвоем с дочкой Полей семи лет: муж воевал на фронте. Оставлять девочку дома одну Мария боялась – жили они в фабричном общежитии барачного типа, и в соседях у них значились люди все больше незнакомые, да подозрительные, невесть откуда понаехавшие! Как бы беду не нажить! Но особенно напугал Марию жуткий случай, произошедший с одной из соседок по бараку в конце декабря – тогда на ее маленького ребенка, оставшегося в комнате без присмотра, напали голодные крысы и едва его не съели. С той поры Мария и не помышляла оставлять Поленьку одну – даже на работу ее порой брала, а нет – так отдавала под присмотр кому-то из соседок.
Наступившая зима оказалась лютой, как никогда. К голоду прибавился холод – отопление работало плохо, часто отключалось, и люди обогревали свои убогие жилища печками-буржуйками. После наступления нового, 1942-го года, смерть принялась косить горожан, как застоявшуюся траву. В течение полутора месяцев, декабря-половины января, соседки Марии, женщины в основном пожилые и крепким здоровьем не отличавшиеся, поумирали одна за другой. Так что присматривать за Поленькой в отсутствие Марии стало просто некому. Поневоле приходилось повсюду брать ее с собой.
Мария подняла дочку около трех часов. Стоял трескучий мороз, тьма была кромешная, и Поля, естественно, вставать
– Поленька, доченька, - упрашивала Мария. – Ну пожалуйста, вставай… мы без хлеба с тобой останемся, понимаешь? Лучше недоспать, чем без хлеба остаться… ты же не хочешь помереть с голоду, правда? Вон как Яшенька Рыжкин, что на днях взял и преставился, бедненький… Царствие ему небесное!
Яшка Рыжкин был соседским мальчиком, с которым Поля часто играла во дворе еще до войны.
– А Яшка умер разве? – сонно спросила девочка, продевая руки в рукава рубашки, что пыталась надеть на нее мать.
– Умер, детка, умер… - отвечала торопливо Мария. – Болел долго, вот и умер. Все голодовка проклятая… Такой мальчик был хороший! А я не хочу, чтобы ты у меня умерла. Поэтому надо идти…
О смерти говорили просто и буднично, а людей, ушедших в мир иной, вспоминали, как о тех, кто уехал куда-то в дальние края, причем навсегда.
С огромным трудом Мария одела дочку, и они наконец вышли из дома, в лютую непроглядную ночь и на трескучий мороз. Когда же пришли к пекарне, то увидели огромную очередь, которой, казалось, не будет конца. Мария ощутила приступ непрошенной злости.
– Ну вот видишь! – с досадой сказала она. – Теперь несколько часов стоять на морозе придется! А если бы ты слушалась, да одевалась быстрее, мы могли бы у самых ворот сразу оказаться!
Поля вместо ответа только обиженно поджала губы. Мария заняла очередь и стала отрешенно глазеть по сторонам. Между тем народ продолжал прибывать, и очень скоро за Марией вырос длиннющий людской "хвост". Она даже подумала, что им еще повезло, и могло оказаться гораздо хуже. Тем же, кто придет к самому открытию, хлеба просто не достанется вообще.
Однако возникла новая проблема: как уберечь ребенка от обморожения? Мария держала Полю за руку, а сама то и дело озиралась по сторонам. Тут многие были с детьми, и Мария хотела знать, как другие решают этот вопрос. Наконец какая-то женщина подсказала ей, что в соседнем доме топят большую общую печь. Люди, занимающие очередь, отводят детишек туда, и они там спасаются от стужи. Можно вполне последовать их примеру.
Мария послушалась совета и отвела Полю в соседний дом. И хоть из очереди она теперь не могла видеть дочки, но через некоторое время она, покидая свое место в очереди, отправлялась к заветной печи, видела там дочку в компании других детишек, и даже успевала погреться сама. А потом возвращалась на свое место.
Ближе к шести утра веселая и совсем не замерзшая Поля прибежала к матери и сообщила ей, что они с детишками пойдут кататься на фанерках с ледяной горки.
– А где горка? – напряженно спросила мать.
– А вон там, в конце дома! – Поля беззаботно махнула ручкой.
– Ну сходи… - неодобрительно отвечала Мария, понимая, что ребенка все равно не удержишь. – Только не замерзни, смотри! Скоро уже и очередь наша подойдет…
– Не замерзну, мама! – весело закричала дочка и умчалась на горку с другими детишками. Мария озабоченно смотрела ей вслед.