Месма
Шрифт:
Августа поднесла к своему лицу левую руку, растопырила свои вытянутые длинные пальцы. По ним, обвивая их маленькими красно-бурыми змейками, медленно ползли струйки крови. Она высунула длинный язык и упоенно и самозабвенно стала слизывать свежую кровь со своих пальцев.
– Знаешь, Пелагея, - сказала она, - я раньше никогда не думала, что кровь – теплая, только что пролитая, настолько вкусна! Даже нет, это неправильное слово… вкус тут ни при чем.Это нечто другое, что-то неведомое, завораживающее…
Ничто не может сравниться с тем чувством, которое я испытываю, когда пью теплую кровь!
–
– Ничего ты не понимаешь… Сперва я тоже этого не замечала. А вот потом стала испытывать нечто такое… словами просто не передать. Это ведь какой у нас с тобой по счету?
– Не знаю, - хмуро отозвалась Пелагея, продолжая аккуратно расстилать по полу клеенку. – Я их что, считала, что ли? Может, девятый, а то и десятый… Какая разница! Возни вот с ними тьма, да что поделаешь! Жить ведь как-то надо – время такое пришло! Люди-то, они ведь как звери: есть те, кто ест, и есть те, кого едят! Вот и весь сказ! А ты про чувства какие-то, наслаждение… Еще стихами заговори! Сразу видать, что ты из бывших…
Августа метнула на свою товарку огненный взгляд.
– А ну-ка, умолкни, пролетарская морда! – зловеще произнесла она. – Лучше вспоминай почаще, где бы ты была сейчас, кабы не я! Гнить бы тебе в расстрельной яме, да червей могильных кормить! И нечего языком молоть попусту, мне ли не знать, что ума у тебя меньше, чем у курицы!
– Да что ты, матушка! – испуганно вскинулась Пелагея, умоляюще взирая на Августу. – Прости Христа ради, коли что не так сказала… Ну, ляпнула, не думавши, ну с кем не бывает, чего ж ты сразу на меня и вызверилась-то! Я ведь ничего дурного не хотела, Господь с тобою…
– Не знаю я, с кем Господь, а вот рот свой тебе надо пореже открывать, как только ты вякать начинаешь, мне сразу дурно становится. А может, - Августа взглянула на нее исподлобья и выразительно повела окровавленным лезвием, - может тебя лучше немой сделать… а?
На грубом и простоватом лице Пелагеи отразился неподдельный ужас.
– Да помилуй, кормилица, не гневайся, родимая! – искренне взмолилась она. – Хочешь, на коленях пред тобой стоять буду как пред иконой! Как же не помнить, чем я тебе обязана! Да я за тебя… - Пелагея не могла найти нужных слов в своем скудном словарном запасе. – Я за тебя кого хошь насмерть забью! Только слово скажи – удавлю любого, даже не пикнет у меня! Только не сердись!А разговор мой не нравится, так молчать стану, рта не раскрою без твоего дозволения!
– Вот так-то лучше! – удовлетворенно заметила Августа. – Так уже лучше. Эх, Пелагея, силища у тебя и впрямь такова, что на четверых крепких мужиков хватит, а вот ума менее, чем у младенца невинного! Обделил-таки умишком тебя Господь, ох, как обделил! А потому следует тебе пасть свою на запоре держать! И ты вот истину сказала: говорить по дозволению моему тебе пристало, чтоб от греха подальше было! Поняла?
– Поняла, благодетельница, поняла! – смиренно ответила Пелагея.
– А коли поняла, бери вон таз, налей в него воды-то мыльной, да на лестницу ступай! Кровь там наверняка осталась, набрызги на стенах, да на ступенях. Пока свежая еще, стереть, да вымыть надо! Паренек-то
– Хотел не хотел, а вот пришлось! – удовлетворенно ощерилась Пелагея. – Ничего не поделаешь, Господь так судил, да видать – доля его такая… Хоть и худой уж больно парнишка-то был - ан, глядишь, недели на полторы нам мясца хватит!
Она забрала с кухни таз, налила в него воды, в которой перед тем мылся Тимка, и, забравши щетку и тряпку, отправилась убирать лестницу.
Влад поднял голову от разложенных на столе листков и посмотрел в окно. Светало, и на ветвях деревьев весело щебетали птички, приветствуя поднимающееся солнце… Тишина и покой. Мир и безмятежность… Тем чудовищнее представлялось ему то, о чем он только что прочитал. Вот так «записочки»! Краеведческий музей такие воспоминания никак не примет! Да и сам Влад, много слышавший и читавший о минувшей войне, просмотревший о ней немало фильмов, никогда ничего подобного не встречал. Да, он знал, что в тылу было тяжко, что работали на износ, что малые дети стояли у станков, заменив ушедших на фронт отцов и старших братьев, что голодали, умирали… обо всем этом много писали, рассказывали, показывали. Но чтобы творили такое! Да еще женщины! для Влада это было поистине ошеломляющим откровением.
Однако – не выдумал же это старый краснооктябрьский фотограф! разве такое выдумаешь… Тем более, что и сам он, оказывается, был замешан в этих дьявольских преступлениях! Видимо, незадолго до смерти старик решил-таки написать нечто вроде исповеди, дабы облегчить свою черную душу! Понятно теперь, почему он закопал свои жуткие воспоминания в подвале собственного дома! Видимо, все-таки хотел, чтобы люди узнали правду о том, что в этом доме происходило! Только узнали потом уже, когда его самого на свете не будет.
А Самсониха велела эти бумаги сжечь, не читая. Может, это правильно? Нужна ли потомкам вот такая правда?
Влад все же решил не заморачиваться. Его цель совсем другая. Ему надо спасти Галю. Для ее спасения надо эти записки сжечь. И он их сожжет. Поможет это Гале, или не поможет – как знать! Это уже остается на совести ведуньи…
А ему, видимо, стоит подумать о том, где найти молитвенник. Ведь он должен не просто сжечь эти бумаги на могиле женщины по имени Августа. В процессе сожжения оных он должен еще читать молитву под названием «Да воскреснет Бог…» Но вот – где ее взять? Та еще проблема…
Но пока Владу было необходимо выспаться. И хотя чтение, которое он себе устроил на сон грядущий, едва ли располагало к безмятежному отдыху, усталость он ощущал неимоверную, хотя совсем недавно ему казалось, что он достаточно бодр. Оказалось, что бодрость после душа была не более, чем иллюзией, и отдых ему крайне необходим. А потому Влад торопливо сложил листы в стопку и засунул их обратно в коробку. Больше он их доставать не станет.
Влад торопливо помыл руки, разделся и улегся в постель. Утомление взяло свое, и он быстро заснул.