Месть обреченного
Шрифт:
– Хорошо воспитали. Только жаль, что времена круто изменились. Тогда менты и преступники в основном играли в игру под названием "Сыщики и воры", а теперь мы с ними стали кровными врагами. Раньше опер был лицом неприкасаемым – за редким исключением. Это когда попадался какой-нибудь придурок, у которого происходил сдвиг по фазе. А нынче самая дешевая мелкая сявка, босота, чуть что, хватает ствол и стреляет, не раздумывая. – А все потому, что отменили смертную казнь. – Не знаю. Не уверен. Думаю, дело в другом. – В чем именно? –
– Ну, не хочешь слушать – не слушай. Все легче. Я ведь не нанялся читать тебе курс общеобразовательных лекций. – Нет, ты все-таки скажи!
– Если желаешь… – Я пожал плечами. – Раньше тому самому вору, сявке, хватало червонца, чтобы с корешами зайти в пивную. Потому он на большее и не претендовал. И о "мокром" деле даже боялся думать. А сейчас с десятью рублями можно сходить разве что в платный туалет. Чтобы посетить кабак, нужно как минимум сто баксов. Где и как он их отыщет? Кошельки рядовых граждан сплошь и рядом практически пусты. Вот и выходит, что ворам для более-менее сносной жизни нужно "бомбить" квартиры состоятельных граждан, угонять престижные иномарки или брать на гоп-стоп. Причем, обязательно имея ствол. Иначе можно здорово нарваться, так как многие, следую веяниям времени, вооружились. А оружие, сам знаешь, имеет подлую привычку стрелять, в основном неожиданно и часто без всяких мотивов.
– Я так понимаю, ты записался в защитники ворья разных мастей, – с сарказмом сказал Баранкин. – Это что-то новое…
– Неправильно понимаешь. Никого я не защищаю. Просто констатирую факты. Не нами заведено, что кто-то живет честным трудом, а кто-то жульничает, и не нам такое положение вещей менять. Это просто не в наших силах. Каждый зарабатывает, как умеет. Умные люди говорят, что наши способности и недостатки закреплены на генном уровне. А против природы не попрешь. Но гораздо лучше быть вором, чем убийцей… как эти. – Я кивком указал на металлическую клетку, где сидели подсудимые.
– И все равно я не могу тебя понять… – начал было Славка.
Но я решительно встал и сказал ему:
– Давай наши прения перенесем куда-нибудь в иное место и на другое время. С меня сегодня хватит заумных разговоров и речей. Все, я сваливаю. Рекомендую последовать моему примеру. Нам тут делать нечего. Все и так ясно.
– Пожалуй, ты прав…
Мы пошли к выходу, провожаемые недобрыми взглядами подсудимых.
Ничего, козлы, подумал я, еще не вечер… Я не успокоюсь, пока не упрячу вас за решетку. А повезет – еще дальше.
Туда, откуда никто не возвращался…
Небо над городом было чистое и голубое как косынка юной девственницы. Где-то ворковали голуби, возле урны на тротуаре озабоченно чирикали воробьи, подбирая хлебные крошки, из хлебного киоска доносился умопомрачительно аппетитный запах свежеиспеченного хлеба.
"… Вроде – все как всегда: то же небо – опять голубое,
Да, Славка, свой бой мы сегодня проиграли…
"Пойду-ка напьюсь! – решил я, проследив взглядом за Баранкиным, который, понурив голову, медленно шел на автостоянку, где были припаркованы его "Жигули" – подарок тестя. – Ненавижу эту подлую ментовскую работу, ненавижу свой кабинет, это здание, и это небо тоже… И вообще – пошло оно все на хрен!"
Жорж Сандульский пополнел, раздался в заднице, но в его влажных выпуклых глазищах по-прежнему таились настороженность, подозрительность и глубоко спрятанный страх.
Теперь он был владельцем самого престижного и дорогого в городе ресторана "Клипер". – За мной пришел? – насмешливо поинтересовался Жорж.
Он неслышно появившись из-за декоративной перегородки, возле которой я сидел на мягком диванчике.
– А что, пора? – Шутник вы, гражданин начальник…
Он сел напротив и закурил.
Со своей смуглой физиономией он мог быть похож на кого угодно. Его принимали и за грека, и за ассирийца, и за турка, и за азербайджанца, и даже за цыгана.
На самом деле мама у Жоржа была еврейка, а папа… Ну, скажем так, – адвокат, как однажды выразился известный российский политик, рассказывая о своей родословной. Или примерно так – у политиков всегда семь пятниц на недели, и чтобы понять то, что они говорят, лучше заткнуть уши и следить за мимикой. Только она и выдает их истинные намерения и устремления. Чай, не актеры. А если и актеры, то неважные.
Жоржа рос без отца, который был неизвестно кто и неизвестно где. Сандульского в основном воспитывала бабушка, дочь богатого ювелира. В свое время богатого. То есть, до революции.
Правда, поговаривали люди, что старушка тоже имела неплохой гешефт со своей основной работы. А трудилась она в мединституте на кафедре стоматологии. И была, между прочим, лучшим зубопротезистом города и имела звание кандидата медицинских наук.
Как бы там ни было, но Сандульский не просто рос, а еще и катался как сыр в масле. Если имелось тогда где-нибудь на базе или под прилавком птичье молоко, можно было не сомневаться, что Жорж вкушал его утром и вечером. Притом, вместе с гогелем-могелем.
Мы учились в одном классе. И в армию нас забрали в один день. Я знал, что Жорж не испытывает никакого желания надеть на себя солдатские керзачи.
Но тогда мы воевали в Афгане, и отмазаться от призыва могли только сынки высокопоставленных военачальников и партийных боссов, и то с большим трудом.
К сожалению – теперь я точно знаю, что к сожалению – в год окончания школы ни мне, ни Жоржу не удалось поступить в институт. Тогда студентам дневного отделения военкомат предоставлял отсрочки.