Место назначения неизвестно
Шрифт:
— Когда все это закончится? — повторила Хилари. — А почему это все должно закончиться?
— Нужно обладать здравым смыслом, — ответил доктор Баррон. — Нет ничего постоянного, ничего вечного. Я пришел к выводу, что всем здесь заправляет сумасшедший. А сумасшедший, с вашего позволения, может быть очень логичным. Если вы богаты и логичны, к тому же еще и ненормальны, вы можете преуспевать очень значительное время, живя в мире собственных иллюзий. Но в конце концов, — он пожал плечами, — в конце концов все развалится! Потому что, видите ли, все это неразумно, то, что происходит здесь! А то, что неразумно, рано или поздно должно проявить себя именно так. В настоящее же время, — он опять пожал плечами, —
Торквил Эрикссон, который, по мнению Хилари, должен был испытывать жестокое разочарование, казался совершенно довольным атмосферой, царящей в Организации. Менее практичный, чем француз, он существовал в своем собственном эгоистичном, выдуманном мире. Мир, в котором он жил, был настолько чужд Хилари, что она просто не могла его понять. Он порождал мысли о каком-то аскетическом счастье, погружении в математические вычисления и бесконечные вереницы вероятностей. Бесстрастная жестокость характера Эрикссона пугала Хилари. Он принадлежал к тем молодым людям, которые, поддавшись мгновенному идеалистическому импульсу, в состоянии обречь на смерть три четверти населения Земли, с тем чтобы оставшаяся четверть пользовалась плодами никчемной утопии, существующей исключительно у него в голове.
Хилари чувствовала, что ей значительно ближе, американец, Энди Питерс. Возможно, размышляла она, потому, что Питерс был человеком просто талантливым, но далеко не гением. Первоклассный работник, аккуратный и умелый химик, но отнюдь не первопроходец, Питерс, подобно Хилари, сразу же испытал ненависть и страх к атмосфере Организации.
— Дело в том, что я не знал, куда еду, — не скрывал он. — Думал, что знаю, но ошибался. У партии с этой Организацией не может быть ничего общего. Москва к ней не имеет отношения. Это какой-то самостоятельный балаган, возможно, даже фашистский.
— Вам не кажется, — спросила Хилари, — что вы слишком увлекаетесь развешиванием ярлыков?
Он задумался.
— Может быть, вы и правы, — сказал он. — Но слова, которыми мы тут перебрасываемся, не слишком много значат. Но вот что я действительно знаю: я хочу выбраться отсюда, и намереваюсь это сделать.
— Это будет непросто, — тихо сказала Хилари.
Они прогуливались после ужина мимо фонтанов в саду на крыше. В темноте под звездным небом создавалась иллюзия, что они находятся во дворце какого-нибудь султана. Рабочие бетонные здания были скрыты сейчас от их внутреннего взора.
— Непросто, — согласился Питерс, — но нет ничего невозможного.
— Как мне нравится, что вы это говорите! — воскликнула Хилари. — О, как мне нравится, что вы это говорите!
Он сочувственно взглянул на нее.
— Вы чувствуете себя угнетенной? — спросил Питерс.
— Очень. Но не это пугает меня больше всего.
— Что же тогда?
— Меня пугает то, что я начинаю к этому привыкать.
— Понимаю, что вы имеете в виду. Здесь происходит какой-то массовый гипноз. В этом вы, наверное, правы.
— Мне кажется, в подобных условиях для людей более естественно было бы взбунтоваться.
— Честно говоря, пару раз мне в голову уже приходила мысль, не используют ли они здесь какой-нибудь фокус-покус.
— Фокус-покус? Что вы имеете в виду?
— Наркотики.
— Какое-нибудь лекарство, вы хотите сказать?
— Знаете ли, не сложно подсыпать что-нибудь в пищу или напитки, что-нибудь такое, что вызывает, ну, скажем, покорность.
— Такие лекарства существуют?
— Вообще-то это не моя сфера интересов. Существуют такие препараты, которые дают людям, чтобы успокоить их перед операцией, например, или чем-нибудь еще. Есть ли что-нибудь такое, что можно применять постоянно на протяжении длительного периода времени и что не теряет от этого своей эффективности?
— Но мы не должны поддаваться! — горячо воскликнула Хилари. — Мы ни на минуту не должны соглашаться с тем, что в пребывании здесь есть какой-то смысл!
— А что думает ваш муж?
— Том? Я… О, я не знаю. Это так сложно. Я… — Она замолчала.
Как всеми нелепостями нынешней жизни поделиться с человеком, слушавшим сейчас ее? Уже целых десять дней она жила в одной квартире с мужчиной, который был для нее абсолютно чужим. Они делили спальню, и, лежа по ночам без сна, она слышала его дыхание на соседней кровати. Оба они относились к этому положению как к неизбежности. Она была самозванкой, шпионкой, готовой играть любую роль и притворяться кем угодно. Тома Беттертона она до конца так и не могла понять. Он представлялся ей ужасным примером того, что может произойти с блестящим ученым, прожившим несколько месяцев в подрывающей силы атмосфере Организации. В любом случае не было в нем спокойного принятия своей судьбы. Он не получал от работы никакого удовольствия, и его, думала Хилари, все больше и больше волновала неспособность сосредоточиться на ней. Несколько раз он повторял то, что уже говорил ей в первый вечер:
— Я не могу думать! Как будто бы все во мне высохло!
Да, верила она, Том Беттертон как настоящий гений больше всего нуждается в свободе. Внушения не смогли восполнить ему ощущения ее потери. Только в абсолютной свободе мог он заниматься творческой, созидательной работой.
Этот человек, считала Хилари, находится очень близко к серьезному нервному срыву. К ней он относился с удивительной невнимательностью. Она не была для него женщиной, не была даже другом. Она даже сомневалась, осознает ли он смерть своей жены и страдает ли. Единственным, что неотступно занимало его, была проблема заключения. Снова и снова он повторял:
— Я должен выбраться отсюда. Должен! — И иногда: — Я не знал, не представлял себе, что это будет. Как мне выбраться отсюда? Как? Мне нужно! Мне просто необходимо выбраться.
Это по сути своей было очень близко к тому, что говорил Питерс. Но в том, как говорилось, была огромная разница. Питерс вел себя как молодой, энергичный, злой, утративший иллюзии человек, уверенный в себе и полный решимости противопоставить свой ум организации, в которой он оказался. Мятежные же высказывания Тома Беттертона были высказываниями человека, дошедшего до точки, почти сошедшего с ума от необходимости побега, от жажды его. А может быть, именно сумасшествие ждет их? Может быть, то, что началось как здоровый бунт и разумная уверенность в собственной изобретательности, превратится в конце концов в безумное отчаяние крысы, попавшей в ловушку.
Как бы она хотела поделиться мыслями с сидящим рядом с ней мужчиной! Если бы она только могла сказать: «Том Беттертон не мой муж. Я ничего о нем не знаю. Не знаю, каким он был раньше, до того как приехал сюда. Я в полном неведении, не могу помочь ему, потому что не знаю, что говорить или делать». Вместо этого ей приходилось подбирать слова с большой осторожностью. Она сказала:
— Том сейчас кажется мне незнакомцем. Он не… не говорит мне ничего. Чувство заточения, ощущение того, что он заперт здесь, как в тюрьме, просто сводит его с ума.