Место происхождения

Каррера Андраде Хорхе

Письмо Франсису Жамму

Толкуя с журавлихой, щеглихой и голубкой,Франсис, [4] наверно, нынче ты куришь в небе трубку,которую, бывало, любили прятать дети,когда ты отправлялся из дома на рассветеза раками… И держит создатель удивленныйтвое большое сердце, как боровик ядреный,на ласковой ладони… Скажи, ты так же веришь,что жизнь щедра, как в доме распахнутые двери?…Недавно Амарилью я повстречал с кувшином.Был взгляд ее печальным, но все таким же синим.А это, слышишь, флейтой пастух балует ранний,и жизнь — ты прав, дружище, — светлей воды в стакане.А как у вас с дождями? Пожалуй, сам всевышнийследит,

чтоб суховеем в раю не выжгло вишни.Но, башмаки надевши, ты усмехнулся что-то…Видать, на небе те же крестьянские заботы.Хоть изредка пиши мне! Я так заждался вести.Вон твой почтовый ящик — та птица в поднебесье.

4

Франсис Жамм (1868–1938) — французский поэт, воспевавший жизнь в единстве с природой. В середине 20-х годов латиноамериканские газеты опубликовали ложное сообщение о его смерти, и Каррера Андраде предпослал своему сборнику «Гирлянда молчания» (1926) стихи, посвященные памяти Жамма. «Спустя десять лет, — вспоминает он, — я познакомился с Жаммом в Париже и рассказал ему историю о его мнимой кончине…»

Стенной шкаф

Как состарился шкаф в отчем доме моем!Покосился косяк. И скрипучие дверидревоточцем просверлены в каждом углу,словно дробью стреляли в упор по фанере.Недовольно ворчит он сквозь старческий сонна детишек, в игре расшалившихся рядом.Он не помнит, как пахнет варенье из груши как сам он по праздникам пах виноградом.Нынче пусто на полках. И только когдаканарейка зайдется лирической трелью,просыпается прошлое в нем, шевелясьи вздыхая во мгле за облупленной дверью.В этот час вспоминает он всем существом —от резного карниза до нижней задвижки, —как вникали за старым сосновым столоммы с сестрой по слогам в содержание книжки.И потом, цепенея под взглядом свечи,он припомнит то утро, когда удивленноулетела душа ее в это окнона звезду, где влюбленную ищет влюбленный.

Плохое настроение

Чистое небо взявши в кавычки,трубы на крышах ведут перекличку.Тянут своими черными горламиарию отчего крова над городом,в сопровожденье ножа и шумовки,пенья сверчка и шипенья духовки,жалобы двери, взвизгнувшей жалко,скрипа протертого кресла-качалки.Черные жерла оцепенели:держат небесную синь на прицеле.Залпы клубятся над черепицей:трубы беззвучно стреляют по птицам.Трубы печные, в тучи взлетите!Что вам земля, человечья обитель!Души поэтов тоже как печи,только поют они по-человечьи.Видите —слово сажей ложитсяна белизну непочатой страницы.

Ветреный ветер

Говорить как листья языком зеленым,подражая птице, а не книжке квелой,обучает ветер, старикан веселый,прозванный в деревне доном Ветрогоном.Он и впрямь, пожалуй, сумасбродит слишком:бродит в мокрых травах на рассвете, словнов луговине ищет колдовское слово,в ельнике бормочет заклинанья шишкам.Он и впрямь, пожалуй, поступает странно:свищет у колодца и гремит по ведрам,а потом читает проповеди ветлам,заставляя листья распевать осанны. Но когда запахнет тучей с небосклона,он тревожной веткой барабанит в крышу,и кричат крестьяне, этот стук заслыша:«Люди! Привечайте дона Ветрогона!»

Ребячий декабрь

Белый передник напялил декабрьи принимается наскоро стряпать.В

окнах развел негасимый огонь,сыплет мукойна тягучую слякоть.Щедро кладет ледяной виноградпрямо в стеклянные лужи-подносыи веселящуюся детворупраздником, словно сластями,обносит. Пар изо рта — будто пар над плитой.Иней на камне — как соли щепотка.Жесть водостока под градом шипит,словно на сильном огне сковородка.

Распятие

Вечные птицы вписаны в вечервестью крылатой.Уксусом жжет пересохшие губыгубка заката.Я на кресте тишины ненавистнойвисну, распятый.Дым от костра… И я вижу сквозь пламя:лик материнский заплакан…С памятью в карты режется память,память поставлена на кон.

Женщина летом

Твое тело вылеплено из фруктов,ты персиками пахнешь ночью.Твой поцелуй проходит через губы к сердцу,как струя воды, когда чист источник.Как под дуновеньем ветра клевер на поле,под лаской твоей дрожит моя кожа.Ты вся как фруктовая ваза,она у губ моих с берегом схожа.

Вечерний праздник

Когда бьет шесть часов, даже свет веселеет.Языками огня он приходит в квартиры,возвещает он людям явленье господнев цветении супа и в молчании мира.Закрывают окна, открывают буфеты,опрокидывают на скатерть с хлебом корзинку,и дети, усевшись за стол домашний,видят кресло отца и крылья на спинке.Суповая миска служит паром обедню,ложка будущий сон разливает детям;и как искренне дети сравнивают с луноюте пол-апельсина, что дают им на третье. Когда бьет шесть часов, между рамами в окнахчье-то сердце сияет розовым светом.Бьет крылами молчанье вкруг свечей неподвижных,и вещает господь в глубине буфетов.

Тетушка Исолина

Тетя Исолина, яблочный румянец.Тетя Исолина, стройная, как ель,моет пол на кухне, и сверкает глянец,словно хлынул в окна водолей-апрель.Тетя Исолина, сахарные руки.Тетя Исолина, сладкий говорок.Тетя Исолина вся в муке и луке —значит, нынче будет праздничный пирог. Нету феи лучше тети Исолины.Тетушка с рассвета в кухне ворожит:мастерит компоты или сушит дынии слезой похлебку тайно солонит.Полный таз варенья, молоко в бидоне…Тетя Исолина, фея детворы.Помню, как сегодня: теплые ладони,пахнущие дыней, гладят нам вихры.

Кожаный сундук

В обтянутом кожей сундуке,под стражей нафталина,две распашонки брата.Проеденная крысой древесина.Фамильное зеркало,озирающееся лунатическим взглядом.Мамин бант.Карты, мудрые, как фолиант,лоснящиеся сальным лоском.Рядышком —яблоко, вылепленное из воскаруками полуслепой прабабушки.