Метелица
Шрифт:
— Сто семей нутрей закупил Внешторг в Канаде, заплатил золотом. По дороге много зверей подохло. Оставшихся в живых спешно сгрузили в Ленинграде с парохода и на самолетах доставили к нам, в совхоз. Инструкций от Главка мы никаких не получили. Телеграммой нам только приказали вырыть канавы и напустить воды. Канавы мы порыли и стали наполнять водой городского водопровода, он у нас здесь проходит. Вода в канавах почему-то (!) не держится; город же протестует, больше воды не дает. Держим зверей в комнате, ждем указаний Главка. Бобры же понемногу дохнут и лысеют. Как за ними ухаживать, чем кормить, никто не знает.
–
– Шкуры я пока себе не достал, — мрачно отвечал Эдуард. — Подожду, когда Главкозверь сдерет ее с этой мокрой курицы, с Федора Андреевича!
1930 год. После коллективизации.
Трудно разговаривать с человеком, которого многие годы не видел, которого знал молодым, полным сил; о котором сложились у тебя определенные впечатления, и которого ты с этими впечатлениями отложил в архив.
Как-то вечером меня неожиданно посетили две дамы: Ирина Яковлевна и Эмма, обе урожденные Тещенко.
— Разрешите, Андрей Иванович, обратиться к вам с большой просьбой, — говорила Ирина Яковлевна, некогда стройная цыганочка. — Вам, конечно, известно, что отец Эммы и мой дядя Матвей Иванович уже третий год на принудительных работах в лагерях. Он писал, что его должны досрочно отпустить, на днях же прислал отчаянное письмо — его перекидывают на другую стройку. Мы просим вас сходить с нами к Эдуарду Иосифовичу Зуппе. Может быть он, как защитник, что-нибудь посоветует или напишет прошение.
— Эдуарда на той неделе похоронили, — сообщил я.
— Боже мой, простите, я не знала, — побледнела Ирина Яковлевна. — Крутом горе, смерть. Мой отец тоже недавно умер, дядя Семен сошел с ума, дядя Матвей — в заточении…
После визита Ирины Яковлевны и Эммы меня неудержимо потянуло еще раз посетить старые места. Я поехал.
От домика Матвея Яковлевича за балкой осталась лишь разломанная печь и закопченная, уныло глядящая в небо, труба. Молодой сад зарос крапивой и лопухами; в нем паслись козы.
На воротах старой усадьбы висела нарядная вывеска:
«ПИТОМНИК СТОРОЖЕВЫХ СОБАК ОГПУ» и ниже: «Вход только по пропускам».
Я пошел по дороге, проложенной с одной стороны старого сада, огороженного теперь двойным рядом колючей проволоки. Там и здесь на почтительном расстоянии друг от друга, стояли чудом уцелевшие деревья. Красавица яблоня у колодца была срублена, торчал лишь безобразный пенек. К нему был прикован, похожий на черта, пес. Рослый детина дразнил пса тряпкой. Пес бесился, гремел цепью…
С тяжелым сердцем поспешил я на поезд. В Широком Логу делать мне было нечего.
Чудесный сад кудесника Ивана Ильича, сад, который кормил отборными фруктами население двух городов, погиб.
Доломали, антихристы!
Лирический случай
Была эта самая лирика, была любовь! Вы не смотрите, что сейчас я пооблез и фамилия у меня мизерная — Иван Сидорович Клоп! Конечно, с такой фамилией на любовном фронте трудновато. Иная женщина как узнает, покраснеет и отходит в слезах. Никому не лестно быть клопихой, то естъ подружкой Клопа! И все же в моей жизни был настоящий лирический случай! Сейчас все по порядочку расскажу, только раньше выпьем еще по одной, для оживления
Старался я. Днем бывало по собраниям горло чешешь, дома пересказы сочиняешь и цитаты вождей наизусть заучиваешь, и боишься что перепутать. Но ничего, сходило благополучно, пока не появилась в райкоме новая стенографистка товарищ Лена.
Что можно путного сказать о женщине?! Писатели эти, разные Шекспиры и Маяковские, страницы измарали на эту хлипкую тему. И ланиты твои как гранат, и прочие глупости! По моему же просто наваждение на нашего брата, наказание за грехи, как говорили при старом режиме. Стал я замечать, что поглупел ужасно. Привожу выдержки из трудов товарища Сталина, а сам в горячем поту, все мне кажется, что текст исказил! Дома же мне неинтересно как-то, вроде густо пылью посыпано.
— Чего, говорю жене, у тебя такая некультурная привычка после еды непременно икать! Словно кошка какая!
Анастасия Петровна посмотрела на меня искоса и ничего к моменту не ответила, за десертом же говорит:
— Не выгрызай арбуза, как свинья! Действуй ножом и вилкой!
Дальше чаще пошли у нас разные неприятные разговоры, потому что меня непрерывно мутит. На службе же своим чередом любовный конфликт все ярче заостряется. Стал я каждый день бриться (кожа от того посинела и много глубоких порезов!), сбросил парттужурку, в серую тройку обрядился и прочее!… Потом пошли у нас свидания в городском саду, наконец — естественный финал в меблированных комнатах и клятвы в любви и верности. Дома же у меня все хуже бой разгорается и денег ни черта не хватает!
Вызывает меня партсекретарь и говорит строго:
— Клоп! Дошли до меня сведения, что ты того… и быту загниваешь, теряешь соцмораль. Так тебе мое предупреждение — отберу билет и выгоню к шельмовой матери. Попляшешь тогда!
Подтянулся я несколько, но все же дури не бросил. Ревновать Ленку стал.
– Что это за тип, говорю, к тебе зачастил? На физкультурника смахивает!
Лена удивленно на меня глянула и отвечает:
— Это, что сегодня в обеденный перерыв приходил?! Да это же мой муж, Сережа!
— У тебя есть муж?! Чего же ты мне этого никогда не говорила?
— Разве, — говорит, — не помню.
Сам же я думаю: что муж имеется, в моем любовном случае не скверно, и что она меня такому молодцу предпочитает — удивительно.
Осенью Лена уехала по казенной путевке на курорт; я же через две недели должен был ехать туда же, так условились. Пока же усиленная переписка.
Прихожу однажды домой, жена обедать подает и зловеще помалкивает. Когда кончили и дети убежали во двор, вдруг говорит: