Метелица
Шрифт:
В конце июля неожиданно для всех объявился Захар Довбня. Всю войну о нем не было ни слуху ни духу, сельчане давно считали Захара сгинувшим. И вдруг он, живой и здоровый, с полудюжиной медалей на широкой груди, с вещмешком за плечами и двумя большущими трофейными чемоданами в руках, прошелся по Метелице.
«Во те на-а!..» — только и сказали на это сельчане.
8
В Метелице Захар Довбня родни не имел. С гибелью Полины оборвалась последняя родственная связь с семьей Лапицких. И все-таки кроме Лапицких принять Захара было некому.
Антип
Помнилась Захарова «партизанщина» во время оккупации и помнилась Полинина распутная жизнь.
Увидев Захара перед своим двором живым и здоровым, Антип Никанорович удивился, но только на минутку. Если рассудить здраво, так оно и должно было случиться: мужики, подобные Захару, головы свои под пулю не понесут.
Захар поставил чемоданы прямо в пыль и, широко улыбаясь, шагнул вперед, готовый обняться, но Антип Никанорович, будто не заметив этого движения, протянул руку, давая понять, что хотя и встречает фронтовика радушно, хотя грудь того и увешана медалями, но обниматься он погодит. Захар тут же сделал вид, что обниматься и не собирается. Поздоровался скромно за руку.
— С прибытием, служивый, с прибытием! Вертаются помалу мужики. Ладная подмога.
— Отвоевались, Никанорович. Шабаш! — пробасил Захар.
— Живой, значит. А мы, грешным делом, и не ждали уже, думали, сгинул.
— Да, считайте, с того света. Немудрено…
— Ну, проходь, што ж мы на улице-то, — пригласил Антип Никанорович, берясь за чемоданы, и крякнул от неожиданной тяжести.
— Я сам, Никанорович, сам, — заторопился Захар и перехватил у него объемистые, обитые деревянными планками трофейные чемоданы пуда по три весом каждый.
«Нахапал, — подумал Антип Никанорович с неприязнью и открыл перед гостем калитку. Ему сразу же вспомнились мужики, приезжающие с войны налегке, с полупустыми вещмешками. — Этот своего не упустит».
Прошли в хату. Захар поставил чемоданы в угол горницы, скинул вещмешок, расстегнулся и, отдуваясь от жары, уселся на стареньком диване.
Антип Никанорович кликнул Анютку:
— Сбегай-ка, внучка, за хлопцами. Видишь, батька Максимкин возвернулся.
Худенькая Анютка зыркнула с любопытством на Захара, сказала: «На болоте они», — и шмыгнула из горницы. Захар хотел было остановить Анютку, дать ей гостинец, да махнул рукой. Две Анюткины косички уже мелькнули за окном.
— Тимофеева, никак? Вытянулась — не признать.
— Растут, — согласился Антип Никанорович. — Сына-то не запамятовал?
Захар вздохнул и ничего не ответил. Он достал из галифе пачку «Казбека», покрутил папиросу в толстых волосатых пальцах, в которых она казалась соломинкой, вжикнул никелированной зажигалкой и глубоко затянулся. Его могучая шея слегка вздулась и покраснела.
В этой хате, здоровый, занявший полдивана, Захар казался необычным, чуть ли не диковинным существом. Или же глаза дедовы отвыкли за войну видеть здоровых людей? Захар за эти годы мало изменился, разве загрубел на вид и еще больше раздался в плечах. Казалось,
— Што ж о своих не любопытствуешь? — спросил Антип Никанорович, оглядев гостя.
— Чего спрашивать? Знаю, — ответил Захар и поморщился. — От Гомеля с Иваном Моисеевым в одном вагоне ехали. Так что… Долгий то разговор… И особый, — добавил он, помолчав.
Поговорили минут пять: кто вернулся? кто погиб? Антип Никанорович видел, что Захару не сидится, а вставать, не поговорив, неловко.
— Поживешь пока у нас, — сказал он. — Располагайся, потом покалякаем.
Захар зазвенел медалями, поднялся.
— Пока хлопцы прибегут, я пройдусь, гляну там… — Он имел в виду свой двор.
— Погорело все…
Прогибая половицы своим тяжелым телом, Захар вышел во двор. Антип Никанорович потоптался в горнице, покосился на чемоданы в углу, чмыхнул недовольно носом, поворчал и подался вслед за Захаром. Хочешь не хочешь, а гостя надо потчевать, придется проведать Капитолину. «Опять к этой лярве!» — ругнулся Антип Никанорович. Но другого выхода не было, и он подался со двора.
На улице — ни души, только Захар стоял у пепелища своего двора и задумчиво дымил папиросой. Он заметил Антипа Никаноровича и окликнул его:
— Куда, Никанорович?
— Раздобыть надо, — показал он пустую бутылку.
— Не ходите. Этим я запасся.
— Ну, коли так… — Антип Никанорович пожал плечами. К Капитолине ему страсть как не хотелось идти. Приблизился к Захару, остановился.
На месте Захаровой хаты был неровный, в буграх и ямах, пустырь, густо заросший бурьяном, репейником, лопухами и крапивой; на месте грубки поднималась молодая березка, такая же березка стояла в углу, где было когда-то гумно. Откуда взялись эти березки, никто не знал, потому что в Метелице их не было, не считая двух-трех на краю деревни. Ни золы, ни обугленных головешек не видать, даже печную трубу и саму печку растянули по кирпичику еще прошлым летом. В бурьяне копошились куры, и чей-то поросенок рылся в запущенном саду.
Захар жевал мундштук папиросы и хмуро сопел. Антип Никанорович его не трогал, не заговаривал, зная, что любые слова сейчас излишни. Захар так же молча докурил, сплюнул окурок, пнул сапогом обломок кирпича и повернулся.
— Ничего, — сказал он со злой усмешкой и опустил ресницы, — они свое получили с лихвой!
И по этой усмешке, по сдержанному самодовольному голосу было понятно, что Захар знает за собой что-то страшное, о чем вслух не говорят.
«Попил кровушки людской», — подумал Антип Никанорович с отвращением и в то же время жалея его.