Метелица
Шрифт:
Савелий невесело улыбнулся и ответил неестественно бодро:
— Все хорошо, батя. Так что-то…
— Не крути, хлопец, зрячий ишо, бачу. Засело што во внутрях — ослобонись, выскажись. Полегчает. А мне скажешь — што в могилу сховаешь.
— Да нет же, это тебе показалось. — Савелий помолчал, уставясь в пустоту перед собой, и опять улыбнулся уголками губ. — Пошли лучше проветримся.
Они вышли в сад, прошли по меже к огородам, где валялись остатки поваленного еще осенью плетня, и остановились у траншеи, наполовину заполненной вешней водой. Стенки оползли, разрушились,
— Жива земля, — сказал Антип Никанорович задумчиво, как о чем-то давно известном, не подлежащем сомнению, и кивнул в сторону траншеи: — Вишь ты, не ждет человека, сама лечится.
— Да-а-а, — протянул Савелий, ничуть не удивляясь дедовым словам, и добавил будто про себя: — Плетень ставить надо…
— Поставим. Все сделаем, дай только с посевной управиться. Ишо и пчел заведем.
— Тебя, значит, в старики списали?
Антип Никанорович потоптался, как-то виновато пожал плечами и ответил ворчливо:
— Знать, негож оказался. Толковал Якову, штоб меня — в колхоз, а Просю ослобонил детишков доглядать. Куды-ы! Вот и ворочаюсь по хозяйству, да за мальцами глаз нужон. — Он прерывисто вздохнул. — Ну, не томи, чего у тебя стряслось? Во внутрях шебуршит — на лице не укроешь.
Савелий долго молчал, хмуро уставясь в траншею, потом резко сказал:
— В штрафники определили!
— Эт-то как же? — опешил Антип Никанорович.
— Просто, батя. Просто и быстро, как и все, что делается в военное время. Послан в штрафной батальон командиром взвода. Добре еще, что не разжаловали, могло и это быть. Благо начальник курсов — человек, понял. Вот, даже отпустил проститься.
— Да за што ж позор такой, Савелий?
— Позор, говоришь? Да нет, командовать штрафниками считается честью. Но мне-то не честь, для меня другое. Да чего там, видать, за все платить надо. — Савелий вздохнул и зло выругался. — Да разве я не готов платить? В отряде платил и еще заплачу, кровью заплачу, если надо! Думаешь, я смерти боюсь? Обидно, батя.
— Ты жизнью не кидайся! — осерчал вдруг Антип Никанорович. — Не один ты своей жизни хозяин. У тебя жена имеется, дите, помни это и без них распоряжаться собой не моги! Ишь ты его — кровью…
— Помню. Все я помню и обо всем думаю. Ты не шуми.
— Да я не шумлю, — понизил голос Антип Никанорович, как бы извиняясь за неуместную горячность. — Што они там, белены объелись? Али не объяснил толком?
— Война…
— Война — войной, а люди всегда — человеки. На войну неча сваливать. Иди в штаб али куда там, к командиру, бумагу возьми у Якова, што в партизанах был, не отсиживался. Надо ж войти в положение, а?
— Что ты толкуешь? — сказал Савелий с досадой. — Тут другое, мне кажется. Кому-то я поперек дороги стал.
— Ну! — удивился Антип Никанорович. — Кому
— Не знаю. После войны разберутся. Да и не это главное. — Он криво ухмыльнулся, резко пнул носком сапога кусок суглинка и добавил: — За все платить надо.
— Да за што платить? — вскипел снова Антип Никанорович. — За то, што не дал энтим иродам свое дите расстрелять, свою семью? Когда разберутся, ты подумай! К тому времени и косточки могут высохнуть! Нет твоей вины, знать, и правда твоя!
— Ладно, батя, о правде…
— Што — ладно? Глупство городит — и ладно!
— Да разве я не понимаю? — оживился Савелий. — Потому и обидно, что понимаю. Всегда выходит не так, как хочется, а как того требуют обстоятельства, долг, если хочешь, совесть. Каждый кричит о том, что у кого болит, и кричит чуть ли не на весь мир, свою правду тычет, пупом земли выставляет — молитесь на нее, люди добрые! А если у мира своя правда? А если она не сходится с твоей, что тогда? Пропади все пропадом, был бы я, так?
— Нет, не так, — сказал Антип Никанорович. Он чувствовал, что Савелий неправ, запутался в чем-то, а в чем, не мог понять. — Однако ж думки у тебя дурные. Неправильные думки. Выкинь! Одно скажу: будет плохо тебе — и миру плохо будет. Это уже как водится.
— Не знаю, батя, не знаю. Все равно ничего не изменишь, так и толковать лишне. — Савелий помолчал и улыбнулся. — Ничего, я еще умирать не собираюсь. Только ты никому об этом, а то дойдет до Ксюши — слезы лишние. Ей и так несладко.
— Ну, скажешь! Што я, своему дитю ворог?
Они умолкли, глядя на пустые огороды на задах дворов, вздохнули разом, как по команде, переглянулись, и Савелий рассмеялся:
— Ну, мы с тобой, батя… — И, не договорив, перешел на другое: — Когда бульбу садить собираетесь?
— Подсохнет — и зачнем, — ответил Антип Никанорович и потоптал ногой податливую, мягкую землю. — Сырая ишо.
Савелий перемахнул через траншею, прошел на огород, взял горсть земли, размял в ладони. Потом понюхал земляную лепешку и вернулся обратно.
— Дня три такой погоды — и можно начинать.
— И все-таки, Савелий, думки ты свои забудь, — вернулся Антип Никанорович к прежнему разговору.
— У меня на руках направление в часть, так что сейчас без толку что-нибудь предпринимать. А на фронте будет видно по обстановке. И хватит об этом. Пошли лучше ворота навесим, пока время есть, — сказал Савелий и, не дожидаясь ответа, зашагал к хате.
Антип Никанорович, поглядывая на широкую спину зятя, на его крутые, выпуклые лопатки, двинул следом.
Уезжал Савелий вечерним поездом. Антип Никанорович проводил его на улицу и обнял на прощание.
— Ну, гляди там. — Он хотел еще что-то сказать, но то ли оттого, что рядом стояла Ксюша, то ли не находились нужные слова, промолчал и, машинально теребя заскорузлыми пальцами ворот Савелиевой гимнастерки, только и смог выдохнуть: — Эх!..
— Ничего, батя, переживем. Про Маковского не забудь, — сказал Савелий хриплым голосом, натянуто улыбнулся, вскинул на плечо вещмешок и шагнул на шлях.