Метелица
Шрифт:
— Зачнешь строиться? — спросил Антип Никанорович, чтобы только нарушить тягостное молчание.
— Зачну, — прогудел Захар и шагнул прочь от пепелища.
Хлопцы еще не пришли, и Захар, ополоснувшись холодной водой, принялся распаковывать вещмешок. Достал гостинцы для детей, кругляш сухой колбасы, тушенку и какие-то еще диковинные банки, развернул две шелковые косынки. «Бабам», — сказал он, имея в виду Просю и Ксюшу. Все это проделывал не торопясь, обстоятельно, то и дело позванивая медалями. Заслышав детские голоса во дворе, он встрепенулся, поспешно отложил вещмешок, выпрямился на диване и застыл, будто аршин проглотил.
Рыжий Максимка
— Ну что ты, сынок… — сказал Захар глухо и улыбнулся.
Максимка сорвался с места и с криком «папка» кинулся к нему на шею. Захар облапил, почти спрятал его в своих могучих руках и рокотал что-то бессвязное и бессмысленное. Отстранился на минуту: «Ну, дай-ка глянуть… Ах ты, рыжик!» — и с новой силой обнимал сына, уже не сдерживая радостных слез. И странно было Антипу Никаноровичу видеть эту картину нежности, эти крупные, обильные слезы на загорелых, обветренных щеках. Вскоре Захар успокоился, отпустил сына с колен и, приговаривая невпопад, словно ему было стыдно за минутную слабость, начал делить между детьми гостинцы. Счастливый Максимка вертелся около батьки и хвастливо поглядывал то на медали, то на Артемку. Артемка же надулся и глядел исподлобья, словно осуждая Максимкину радость и медали его батьки. Нечто подобное чувствовал и Антип Никанорович к Захару: вот ты вернулся без единой царапины, с медалями на груди, и еще неизвестно, какими путями достались тебе эти медали, а Савелий слег где-то в польской земле. Где же справедливость? Кто из вас двоих заслужил большее право на жизнь — ты или Савелий? Недоброе и неуместное в данную минуту чувство поднималось в груди, как будто Захар был виноват в гибели Савелия. Тем виноват, что остался в живых, сумел увернуться от вражеской пули.
Словно прочитав мысли Антипа Никаноровича, Захар сказал задумчиво:
— Жалко Савелия. Такому человеку жить да жить. Где погиб?
Захар не врал, он действительно уважал Савелия и до войны был с ним в более близких отношениях, нежели с Тимофеем.
— Под Варшавой.
— Под Варшавой? — переспросил он, вздергивая брови. — Рядом воевали, значит. И я Варшаву брал. Жарко было, это так, царапнуло меня там… Ну а тут, в Метелице, как ему удалось от полицаев открутиться? Меня тоже чуть было не сцапали.
Этот вопрос удивил Антипа Никаноровича.
— Удалось… А ты почем знаешь?
— Наведывался в сорок втором, по осени, — отозвался Захар и, помолчав, добавил, как о деле общеизвестном: — Партизанил же тут… А деревню когда спалили? До самого прихода наших стояла, насколько я знаю.
— В самый последний день, когда бегли. Мы в лесу отсиживались. Вертаемся — и как обухом по темени, — зола…
— Много метелицких погибло?
— Легче ответить, хто выжил. Что ни двор — то сироты. Покосили мужиков.
Захар помолчал и перевел разговор на хозяйские темы, начал расспрашивать о послевоенной жизни, о новом председателе Якове: как он, даст коня привезти лес на хату и кто из мужиков сможет помочь в строительстве? Он уверенно заявил, что к зиме вселится в новую хату, в чем Антип Никанорович усомнился. Хату строить — дело серьезное, за три-четыре месяца еще никому не удавалось.
— Пока не отстроюсь, в колхоз не пойду, — сказал Захар. — Не квартировать же мне у вас до весны.
— Все одно не управишься, — покачал головой Антип Никанорович. — А у нас места хватит.
— Мужиков соберу, быстро сладим.
— Накладно
— Ничего, — усмехнулся самодовольно Захар. — В обиде не останутся.
— Ну, дай бог. Отдохни, коли уморился, я тут по хозяйству, — закончил Антип Никанорович и незаметно покосился на чемоданы. Не ошибся, значит. Этот мужик взял свое с привеском, раз хату собрался поставить за одно лето.
Он вышел из горницы и, не дожидаясь баб, принялся готовить небогатую домашнюю закуску.
К вечеру хата Антипа Никаноровича наполнилась гостями. Захара пришли проведать фронтовики, вернувшиеся раньше его, и довоенные друзья. Каждый приносил с собой что-либо из закуски. В последние годы в Метелице повелось ходить в гости со своими харчами. К этому привыкли и не считали зазорным брать от гостей еду. Когда у людей каждая бульбина, каждый кусок хлеба стал на учете, и понятия приличия, гостеприимства, хлебосольства изменились. Уже считалось неприличным идти в гости с пустыми руками, потому что лишний рот за столом всем был в тягость.
Фронтовики, собравшись вместе и пропустив по чарке-другой, как обычно, заводили одни и те же разговоры о войне, о боях, о штурме того или другого города и, как обычно, внушали друг другу и всем окружающим, сколько им пришлось всего хлебнуть, сколько раз брала их за глотку косая и отпускала в самый последний момент, что если они и остались в живых, то благодаря случаю. Так оно и было. Каждый из них мог не вернуться, как не вернулся Савелий, как не вернулись две трети метелицких мужиков, каждый из них был исполосован ранами и четыре года ходил в обнимку со смертью. Тыловики поддакивали, сочувствовали и соглашались во всем, считая свои горести и страдания ничтожными в сравнении с тем, что выпало на долю фронтовиков.
Только захмелевший Лазарь, всегда и со всеми согласный, вдруг вздумал перечить бывшим солдатам.
— А мы што, думаете, так себе, а? Да мы тут хлебнули болей вашего! — перекрывал Лазарь своим бабьим голосом мужской гул за столом. — Вас хоть кормили, а мы шолупайки грызли, а? Батька мой серед дороги… без могилки… Людей живком в землю закапывали… и полицаи скрозь… Добре вам с винтовками да автоматами, а нам? Хлопят — к стенке… и девок насильничали, а мы, не приведи господь, знай кланяйся!
— Хватит тебе, Лазарь! — отмахивались от него. — Война, чего ж ты хотел?
— Да я што, я ж так, — притихал Лазарь, но тут же опять встревал в разговор: — Думаете, мы так себе, а? Это вам — война, а нам — одно изуверство!
И хотя Лазарь, может быть, впервые в жизни говорил толковое слово, его не слушали и не принимали всерьез. Что возьмешь с недотепы Лазаря? Поговорил, и ладно, грех на него обижаться.
— Да, Лазарь, всем досталось.
— Ты послухай-ка, что Алексей рассказывает.
Захар снисходительно похлопывал Лазаря по плечу. Трубный голос его рокотал спокойно, ровно, но так, что вздрагивала лампа-восьмилинейка, подвешенная за крюк в потолке над столом. Довоенный дружок и гуляка Алексей Васильков глядел прямо в рот Захару и, как влюбленная девка, льнул к его округлому плечу. «А помнишь, Захар? — заплетал Алексей языком. — А помнишь, кореш ты мой дорогой?» Но так и не договаривал, что «помнишь». Захар был центром внимания за столом, вокруг него велись все разговоры. Он это видел и принимал как должное. При каждом движении медали его позванивали, как бы подстегивая мужиков к новым похвалам фронтовику, и казалось, что делает он это умышленно.