Между людьми
Шрифт:
Думать мне было нечего, потому что если он согласился меня перевести, то гораздо лучше будет для меня, если я скажу ему, что я сочинять не буду. Так я и сказал.
– Ну, и хорошо. Я вас переведу и принимаю в этом участие, как отец. Вы там будете одинокий человек, соблазна будет много. Но помните, что там надо трудиться, а вы с чистым почерком найдете работу. Кроме департамента, вы можете заниматься в квартале. Там дадут вам рублей восемь. Через два года я сделаю вас помощником столоначальника… Главное, почитайте меня, ласковы будьте с служащими и не глядите исподлобья на начальников. Понимаете?
"Вероятно, - думал я, - чиновники там почище здешних. Уж если ревизор рассуждает так, то что хорошего можно ожидать
– Что, брат, советником захотелось быть?
– Ишь, несидячая пташка!
– Смотри, коли ревизором будешь, не забывай своих товарищей: пирог сделаем, - говорили старики.
– Где ему… Он хоть похвастает.
– Верьте вы ему!
– Чего верить? всякий на его месте получил бы то же.
– Счастье этим дуракам… Дурацкое это счастье, - завидовали молодые.
– Молчи, - сочинитель… Ужо он нас опишет, - говорили те, которые не любили меня.
После этого ревизор скоро уехал. Мне опять сделалось скучно. В надежде, что я, может быть, скоро уеду отсюда, я невзлюбил палату сильнее прежнего. Мне казалось, что я уже доживаю здесь последние дни; работа не шла на ум, книги плохо читались; я только и думал о Петербурге; как я приеду туда, как я буду жить, каково-то мне там будет… Ах, как бы скорее уехать туда! Но дни шли за днями, шли месяцы; город все более и более казался противным… В палате я уже гордился, важничал над писцами, капризничал, думал: погодите, уеду же я от вас, досадно вам будет, проклянете вы мое счастье, потому что всем вам хочется хоть одним глазком посмотреть на Петербург…
– Ишь, как переваливает! А тоже свою персону показать хочет, - издевались надо мною.
– Нате, мол; еще моей персоны недоставало…
Прошло три месяца со времени отъезда ревизора, и об нем в палате все забыли. Сначала, как водится, все перекрестились, пожелали ему всяких чертей и болезней, пождали два месяца - не сменят ли какого-нибудь советника с должности, не отдадут ли кого-нибудь под суд. Но ничего особенного не случилось, и чиновники вошли в прежнее состояние, дела начали совершаться по-прежнему. Но вот на четвертый месяц получили в палате запрос от министерства. Запрос большой. Чиновники общими силами написали ловкое объяснение. Отослали его и сказали: "Знай наших!" - и сделали пирушку… Через неделю после этого одного советника перевели в другую губернию, председателя причислили к министерству. Чиновники сказали, что ревизор щупает старших, и стали ждать себе беды. Поругали на прощанье самодура председателя, и на прощанье собрали по подписке денег и поднесли ему подарок. Секретарь получил орден, одного бухгалтера сделали советником, двух столоначальников отдали под суд, и начался скрежет зубов у чиновной палаты. "Погодите, еще не то будет!" - говорили одни. "Он нас всех приберет!" - говорили другие. Наконец и я получил письмо от ревизора, которым он уведомил меня, что я могу теперь подать прошение в такой-то департамент и ехать, когда будут требовать от меня формулярный список. Служащие завидовали мне больше прежнего еще потому, что видели письмо ревизора, и напрашивались на поздравку. Одно было только сомнение, это то - если там вакансию заместят другим чиновником, не дождавшись моего прошения? Все-таки я надеялся на перевод и с каждой почтой ожидал из Петербурга запроса от департамента на мое прошение. Я написал дяде, что буду служить в министерстве и через ревизора могу выиграть по службе много. А еду я на свои деньги, которые я получу от лотереи. В эту лотерею я задумал разыграть старые книги и подаренные мне дядей часы. Предполагалось получить сорок рублей, да жалованье. Ехать было можно; даже я рассчитывал эти деньги употребить
Прошло четыре месяца, и о моем переводе не было и слуху. Чиновники сначала очень интересовались моим переводом; потом стали смеяться надо мной.
– Что, брат, верно, подлил только?
– Ты, поди, теперь славно поживаешь!
– Не езди, брат, послужи с нами. Пословица говорит: везде хорошо, где нас нет.
И это продолжалось каждый день. На лотерею никто не подписывался. А тут повторилась старая история, которая едва-едва меня не задержала и не оставила навсегда в Орехе.
Как-то я шел из палаты. Вдруг попадается мне старая знакомая, Степанида Кирилловна. Она была жена станционного смотрителя и часто прежде ходила к матери Лены, жила около них и постоянно пьянствовала.
– Здравствуйте, Петр Иваныч!
– сказала она.
– Здравствуйте.
– Давно не видались, сударик. Елену Павловну не видали?
– Нет. А что?
– Да она ведь овдовела…
– Так что же?
– Экой злодей… Ведь вы же жених были!
– Так что же, что жених? Ведь она все-таки вышла замуж, и между нами не было очень близких отношений!
– Ну-ну, полноте. Овдовела, бедняжка! Такая жалость. Мать при смерти.
– Что так?
– Да водку все пила - водянка сделалась. Проведайте.
– Ловко ли это будет?
– Ничего, право. Пойдемте теперь!
– Теперь я не могу, потому что сплетничать, пожалуй, станут.
– А вы не женились? Я слышала, вы в Петербург собираетесь.
– В Петербург еду, а не женился.
– Ну, вот и женитесь.
– Вы, Степанида Кирилловна, передайте только Елене Павловне и ее мамаше, что я бы зашел к ним, да, понимаете, неловко. Если это не будет неловко, то пусть они известят меня.
– Она ушла.
"Зачем я сказал это?
– думал я, - если я пойду к Лене, то опять пробудится моя страсть, опять я буду думать о ней, и она обо мне. Теперь она женщина, испытавшая супружескую жизнь, знает все приемы этой жизни, потому что около года была замужем. Опять эти ласки и заискиванья… И зачем эта баба встретилась со мной и наговорила мне столько вздору?"
Через день я получил от Лены записку. Она писала, что мамаша ее рада видеть меня и даже что-то хочет сообщит мне важное.
"Что же это такое важное хочет сообщить мне ее мать?
– думал я всю дорогу.
– Уж не замуж ли за меня она хочет спихнуть свою дочь? Покорно благодарю".
Квартира Лены заключалась в двух комнатах с кухней; другую половину дома занимала свекровь с сыном-чиновником и дочерью, девицей годов пятнадцати. Лена сидела около больной матери своей и утирала глаза платком. Мать лежала бледная и постоянно кашляла.
– Ах, как я вам благодарна, голубчик! Здравствуйте, Петр Иваныч! Садитесь. Ох!
– И она закашлялась.
Лена тяжело вздохнула. Кажется, ее давило какое-то горе. Она мне поклонилась и подала руку. Рука была холодная.
– Давненько мы с вами не видались, - проговорила мать.
– Да, целый год.
– А сколько перемен-то! Вот Лена замужем была, ребенка недавно схоронила. Ну, да бог с ним; успел и муж умереть.
– Что же он, больной был?
– Чахоточный… Ну, а вы как поживаете? Поставь-ка, Лена, самовар.
Лена ушла ставить самовар, а мать ее начала рассказывать о себе и муже Лены.
– Вы не поверите, Петр Иваныч, какая моя жизнь проклятая, - просто мученье, да и только… Еще когда он был жив, я захворала; вот теперь пятую неделю не встаю с кровати, ноги отнялись, пухнут… Кашель проклятый смучил. А все, будь оно проклято, с водки… Пить бы не надо. И вы не пейте.
– Я пью, да так, балуюсь.
– Ох, вредно, родной! Ну, как ваши?
– Ничего. Почтмейстером теперь…
– Ну, слава богу. О чем я говорила-то?.. Вот и память всю отшибло…