Между людьми
Шрифт:
Но как устроить ее положение? Везти в Петербург с собой я не могу, потому что я сам не знаю тамошней жизни. Надо спросить ее совета.
Я пришел к ней на новую квартиру. Она жила с девушкой, швеей, уже невестой какого-то писца, перебивающейся кое-как. Девушки дома не было. Лена шила свадебное платье.
– Как вы долго не были, Петр Иваныч!
– А что?
– Скучно очень.
– Я с вами давно хотел поговорить об очень важном предмете.
Елена покраснела и задумалась.
– Я вас знаю давно, то есть прежде я знал вас только лично, а не знал, что вы за девушка были. Теперь я вас узнал.
– Что же вы узнали?
– То, что вы добрая, честная женщина.
–
– Мне и этого достаточно. Ну, а вы меня узнали?
– Я?
– мало. По наружности трудно судить о мужчинах. Вы у меня бывали много раз, а я у вас ни одного.
Мы замолчали. Немного погодя я сказал:
– Но дело ведь вот в чем, Елена Павловна: нынче я еду в Петербург.
– Совсем?
– Да.
Она побледнела и принялась сильнее шить, но иголки сновали невпопад.
– А вам не хочется, чтоб я ехал?
Она ничего не сказала, только проглотила слюну.
– Зачем вам ехать?
– Учиться хочу.
– Да вы разве мало знаете?
– Очень мало.
– Ну, там вы других людей найдете; а между нами какие же люди!
Она вышла на двор. Оттуда она пришла с красными глазами.
– Я не могу оставаться здесь, но надо подумать и решить, как нам лучше устроиться.
– А вы к чему это говорите?
– спросила она меня строго.
– А вы согласны быть моим другом?
– Каким другом?
– Быть женой?
– Вы уже раз обманули…
"Капризничает", - думал я. Но, вероятно, она не капризничала; а ей тяжело было в это время.
– Поезжайте! Я буду жить, как бог велит.
– Зачем падать духом? Надо терпеть.
– Терпеть!
– сказала она громко; на глазах появились слезы. И сказала-то она, - так словно внутренность моя повернулась.
"Экая проклятая жизнь!
– думал я дома.
– Или оставаться здесь, или бросить ее? Эка штука! Женюсь я на ней здесь и захрясну между этими людьми, от которых я так давно хочу бежать. Оставить ее здесь… Но она-то как будет биться? Теперь ей год ждать… А если мне там не повезет, если я сам себя не выручу там; если, наконец, я увлекусь там и забуду ее? Нет, я ее не забуду. Я буду работать для нее. Я ее вызову туда…"
Через день я пришел к ней, она приняла меня сухо.
– Я думала, вы уже уехали.
– Видите ли, я бы женился на вас здесь, да я не знаю петербургской жизни. Когда я поживу там месяц, то напишу вам подробно, тогда вы сообразите: ехать вам туда или нет.
– Я ведь не навязываюсь.
– Не к тому я говорю. Вы сами поймете, что я не могу вас взять с собой, во-первых, потому, что на свадьбу нужны деньги…
– Какие?
– Попу за исповедь рубль. Все-таки на свадьбу выйдет рублей десять, да доплестись до Петербурга нам обоим будет стоить рублей пятьдесят; а если меня не определят там, то нам трудно будет жить.
– В таком случае я буду ждать.
– Да, надо ждать. Там и обвенчаемся.
На другой день после этого разговора в палате получилась бумага из министерства, которою просили из палаты мой формуляр. Все меня поздравили; я подал прошение в отпуск и поехал к дяде проститься.
– Что-то дядюшка скажет? Каково-то это будет для тетки? Неужели они еще будут препятствовать мне? Это меня всю дорогу мучило; но еще заботило меня то: как бы уговорить дядю помочь Лене?
Дядя меня никак не ожидал. Я приехал утром, часу в одиннадцатом, к почтовому дому, в котором помещалась контора и жил почтмейстер. Я увидал дядю в окно.
– Это к нам. Какой такой черт!
– сказал голос из окна.
Я понял, что это говорил мой дядюшка. Через три минуты в воротах показалась тетка в старом ситцевом
– А! это ты, племянничек… Что?
– сказал дядя.
Я посмотрел на него. На лице я не заметил никакой улыбки. Есть такие люди, на желтом лице которых ничего не заметишь, будь ты какой угодно физиономист. На лице дяди мне вообще редко слушалось замечать улыбку.
– Как это вы надумались посетить нас?
– спросила тетка.
Я подошел сначала к тетке, поцеловал ее.
– Смотри, что нам дали!
– сказал дядя, указывая на двор и дом.
Теперь я заметил, что он как-то зло улыбался; обстановка, как видно, ему не нравилась: ему хотелось, как почтмейстеру, жить в каменных хоромах, а он жил в старом деревянном доме, который соединялся с сараями. На полу доски, в правой стороне березовые дрова.
– Место чисто провинциальное; деревней пахнет, зато воздух хорош.
– Кхе!
– дядя кашлянул и рассмеялся и, как хозяин-начальник, сказал:
– Ты посмотри, где почтмейстер-то живет!
– Ах, Петинька, что это за жизнь-то, - говорила тетка, постоянно охая.
– Губернским не пахнет! Вошел я по шаткой лестнице.
– Это крыльцо… Уездный город - последний город, дрянь… Я в заводах лучше живал!
– и т. п.
Сначала дядя расспрашивал меня о новостях; тетка слушала и улыбалась. Я говорило политике, дядя ругал Гарибальди и всех тех политических деятелей, о которых он вычитал в "Сыне отечества", высказавши при том, что этот журнал и "Воскресный досуг" - самые лучшие в мире журналы. Теперь я заметил, что дядя занимался чтением; а занимался он чтением потому, во-первых, что ему было скучно, а во-вторых, ему, как почтмейстеру, хотелось похвастаться новостями перед корреспондентами. Он читал только "Сын отечества" и "Воскресный досуг", другие журналы и газеты он и в руки не брал: те не для нас писаны, - говорил он. Особенно дядя любил картинки. Карикатуры его смешила, и он хвастался: "Славно как в "Сыне отечества" отрисовали! Это, верно, наш купец, седой…" Кроме политики, происшествий и картинок, дядя ничем не интересовался; случалось, читал он повести, но редко, и то хвалил только такую повесть, если в ней была концом смерть, кража или вообще насилие. Иначе его трудно было заинтересовать.
Теперь он выглядывал настоящим уездным почтмейстером, каких у нас весьма много. Хотя у него и была прежняя простота, но она мешалась с личным достоинством: я почтмейстер, я начальник, я отдельная в городе власть - и никого не боюсь! Он действительно никого не боялся: в контору ходил в халате, кроме приемных дней; почту отправлял тоже в халате, почтальоны и почтосодержатель его слушались, с городскою аристократиею он не хотел знаться. Сидит он, например, у отворенного окна; через дорогу, а большом доме, живет какой-то уездный туз. Дядя ругается: "Ишь, дьявол, какой дом нажил, и вечера делает!" Вот прошел какой-то служащий, поклонился дяде, дядя кивнул головой и говорит мне: "Дрянь, шельма!.. Жениться нынче хочет. В приданое дают дыроватый сапог да блоху на аркане", - хохочет. Вышли из ворот барского дома ватага аристократов и аристократок; дядя отходит прочь от окна и ворчит громко: не поклонюсь и шапки никогда не сниму, хоть вы и губернаторские клевреты! (Это слово он где-то вычитал, и ему оно очень понравилось; это слово, по его понятию, было нехорошее, хуже всех ругательных слов.) И начинает он рассказывать целые история об этих "клевретах".