Между прочим
Шрифт:
Марина вздрогнула, побледнела, — разворачивайся. Мы возвращаемся к маме.
Обе, две…
Странная была пара. Эксцентричная, диковинная.
Она, Катенька Самохвалова (все подруги так звали), хотя теперь она была Бурмистрова — непредсказуемая, своенравная, импульсивная. Ревновала к кому ни попадя, капризничала, обижалась по пустякам, язвила, на пустом месте закатывала истерики, беспричинно надолго замыкалась в себе, но обожала своего милого до потери пульса.
Он, Родион Терентьевич (без
Катенька любила однотонную просторную одежду без содержания и формы, не признавала макияж и украшения, нервно курила; Родион Терентьевич — не то, чтобы франт, скорее лощёный аккуратист: брился трижды в день, раз в неделю ходил к парикмахеру, рубашки менял то и дело, ботиночки натирал до идеального блеска, даже шнурки гладил.
Она — миниатюрная, с тёмными бархатными глазками и старомодной косой, доверчивым, но печальным взглядом, тонкая и звонкая, даже теперь, будучи дважды матерью, выглядела обиженной школьницей. Он — широкоплечий боровичок, обладатель раскатистого баритона и ладоней, в которых терялась Катенькина ручка, даже обнимал её осторожно, словно боялся переломить.
— Катенька, — раскатисто басил Родион, бравший супругу на руки, чтобы поцеловать. Ты у меня… самая-самая!
Как замечательно было гонять вдвоём на великах по облакам, плывущим в лужах, прижиматься к вековым дубам спинами и целоваться, целоваться.
Родион был особенный. За ним охотились девицы, пытались заманить в силки семейного счастья. Он с удовольствием пользовался моментом, пока не встретил её.
— Как ты не поймёшь, дурёха, я согласен быть счастливым с любой девушкой. Почему бы не с тобой.
Она обмирала от наслаждения, это было заметно, но вырывалась, — отпусти, люди смотрят. Что о нас подумают?
— Знамо что — про любовь. Пусть завидуют. Лю-у-ди, я люблю Катеньку!
После свадьбы всё изменилось.
— Ты всех баб вот так, на глазах у всех, лапаешь, да, — не понимая сама, почему, кричала Катенька, забывая о том, что драматический сценический эффект значительно добавил число зрителей.
— Проходите, проходите. Жена театральную роль репетирует. Успокойся, родная. Хочешь мороженое? Говорят — сладкое успокаивает.
Родион знал, что неделя, а то и больше нервического бойкота обеспечена. Что поделать — такая она непредсказуемая. К тому же дети.
— Бросит ведь! Зачем я ему такая, — грызла ногти Катенька, — соберётся и уйдёт. Пусть не на совсем. Названивать будет, извиняться, а фоном в трубке визгливые женские голоса и весёлая музычка. Сама виновата: какого лешего было концерт по заявкам устраивать!
Подобные спектакли случались и тогда, в самом начале, когда подруги шептались за глаза, удивляясь, отчего Родион терпит её выходки и истерики, чего в ней видит такого, чего нет у них.
Муж любил дружеские вечеринки и встречи, музыкальные и поэтические квартирники,
— А потому-у-у, — визгливо орала она, — что твои подружки забывают одеваться, потому, что накрашены как куклы Барби, потому, что вульгарны и доступны как места общего пользования. Так жить нельзя, понимаешь — нельзя! У меня нервы не выдерживают.
— Я же тебя люблю, не их. Разве есть повод думать, что я… что они… Ты серьёзно? Клянусь — даже в мыслях не было. Кто они и кто ты! Даже сравнивать бессмысленно. “Ты у меня одна, словно в ночи луна, словно в году весна, словно в степи сосна. Нету другой такой ни за одной рекой”. Давай на квартирник Визбора сходим. Меня пригласили.
— Ага, на девочек без трусов любоваться, наблюдать как ты им, а они тебе, глазки строите. Да у меня сердце не выдержит.
— Неужели ты больше ни о чём думать не можешь? Гармония мироздания в разнообразии. Жить нужно, дышать полной грудью, впитывать каждую каплю дождя, каждый шорох осеннего листа. А девчонки, хоть тебя возьми — это же произведение искусства. Знаю, знаю, что истинная красота заключена глубоко внутри, что внешность вторична, но как жить без этих глаз, без милых сердцу ямочек…
— Скажи ещё — без истерик. Я ведь не такая как все.
— Я привык. Ты очаровательна, когда злишься. Твою удивительно милую печаль нужно увековечивать масляными красками.
— Именно поэтому ты всё делаешь мне назло?
— Вовсе нет, любимая! Я стараюсь попасть в резонанс с твоим настроением, но тщетно: натыкаюсь на шипы и иголки.
Катенька запросто могла без предупреждения заявиться в офис, обойти с публичной инспекцией сотрудниц и при всех начать разборку полётов, — вот с этой кудрявой овцой ты завис в пятницу у Гарика? С ней, спрашиваю!
Родион Терентьевич хватал супругу за руку, (дико извинялся мимикой и жестами) и уводил прочь.
Все всё понимали.
И сочувствовали.
— Мы, конечно, можем уехать куда-нибудь далеко-далеко, например, на плато Путорана или в пустыню Гоби. Нам с тобой будет хорошо. Но дети, о них ты подумала?
Он вызывал такси, целовал её, отправляя домой, — ты и я… плевать я хотел на все прочих. У меня врождённое чувство ответственности. Ты и я! Запомни.
Катенька ждала у подъезда, демонстративно мёрзла. Он брал отпуск за свой счёт, лечил её от простуды, читал книжки на ночь.
Говорят, капля камень точит. Основной критерий динамики преобразования — не сила и интенсивность воздействия, а постоянство и время.
Так случилось и в этой семье.
Если тысячу раз сказать человеку, что он… да неважно, что именно вбивают тебе в голову клином. Любой путь начинается с первого шага.
— Нам надо расстаться, — произнёс однажды сквозь слёзы Родион, — я устал. Давай поживём отдельно, поймём, чего каждому нужно, отчего пространство вокруг нас насыщено дымом и серой, там видно будет.