Мгновения жизни

Коббольд Марика

Ну, что же, так и должно было произойти!

— Я встречался с ней два года. Потом она заявила, что между нами все кончено, и уехала. Какое-то время я был буквально не в своей тарелке, хотя, честно признаться, вместе нам было не очень-то хорошо. Я зациклился на ней. — Он криво усмехнулся. — У юношей бывает такое. Потом я встретил тебя, ты оказалась всем, чем она не была. Ты мне здорово нравилась, но иногда просто обескураживала. Я вел с тобой взрослые разговоры, но ведь я тогда был всего лишь мальчишкой. Ты так отличалась от моей матери, от Черри и большинства других женщин, которых я знал. В этом была и своя положительная сторона, и в то же время именно это и пугало, и тогда меня влекло обратно к ней, к тому, что было мне знакомо и ничем не угрожало. Впрочем, едва только я вернулся к ней, как понял, что совершил ошибку, но было уже слишком поздно. Кстати, она считает меня претенциозным маленьким козлом и, вероятнее всего, права. Но у нее нет почти никаких интересов. Она неглупая женщина, со

своими убеждениями и устоями, и она ни за что не согласится когда-нибудь уехать оттуда. А я все это время работал, стараясь стать тем мужем, которого она, по моему мнению, хотела, а не таким, в каком она действительно нуждалась. Я никогда не уделял достаточно внимания ни ей самой, ни тому, чего она хотела. — Выражение лица Грейс заставило его рассмеяться. — Не напускай на себя удивленный вид. Мы, мужчины, способны вычислить подобные вещи, как и любая женщина, если указать в правильном направлении. В нашем случае это означало пару лет терапии для семейных пар и пребывание Черри в специальной клинике для алкоголиков. Некоторое время назад она напилась во время ленча и на полном ходу врезалась в столб, когда ехала за девочками в школу Я с ужасом задаю себе вопрос: что случилось бы с нами, окажись они тогда в ее машине? Она провела шесть недель в больнице. Ее отправили домой, снабдив кучей болеутоляющих и еще большим количеством снотворных таблеток. Теперь у нас есть экономка. Черри снова побывала в клинике, но все равно пьет. Это жалкая и неприятная история, в которой виноват в основном я. У меня возникала мысль уйти, но, помимо того, что я чувствую себя ответственным за нее, я не могу забыть еще и о девочках. Будь бы с их матерью все в порядке, мы разделили бы над ними опеку. Тогда, я полагаю, они бы как-то пережили это, подобно многим детям. Но с ней не все в порядке. Я боюсь, что, если уйду, она совсем слетит с катушек, и что тогда будет с девочками? Я не смогу оставить их с ней, а если заберу, то им придется навещать свою мать в клинике — тоже не слишком удачный вариант.

Слушая его рассказ, Грейс пыталась вообразить, как протекает жизнь в квартире в Верхнем Уэст-Сайде. Перед ее мысленным взором мелькала расплывшаяся фигура постаревшей раньше времени Черри: она бродила по прекрасно декорированным комнатам с бутылкой водки в руке, а ее помада цвета розовой жевательной резинки размазалась по губам и подбородку. Испытывала ли она к ней жалость? Еще нет, подумала Грейс. Она не могла забыть о том, как легко Черри вновь вошла в жизнь Джефферсона, предъявив на него права столь же небрежно, как и отказалась от них пару месяцев назад, не обратив ровным счетом никакого внимания на девушку, которая собрала все осколки в единое целое, пока ее не было. До сих пор Грейс задавалась вопросом: вернулась бы Черри к Джефферсону, если бы не увидела, как кто-то проделал такую хорошую работу с тем, кого она так беспечно выбросила на помойку. Джефферсон уже молча смотрел на нее, а она все пыталась найти ответ на вопрос, ответа на который не было. Грейс взяла его за руку, поцеловала и прижала к своей щеке со словами:

— Ты сам только что сказал. У тебя нет другого выхода, кроме как остаться.

Он внимательно рассматривал ее фотоаппараты, вертел в руках, подносил каждый из них к глазам и смотрел в видоискатель.

— Собственно, — произнес он, протягивая их ей обратно, — как фотограф я безнадежен.

— Все нормально, уверена, что я безнадежна как юрист. — Она улыбнулась ему. — Но все равно, когда одного мужчину спросили, умеет ли он играть на скрипке, он ответил: «Не знаю, я никогда не пробовал». — Она вложила «Хассельблад» обратно в футляр, оставив себе только «Лейку».

— То, как ты обращаешься с этими штуками, как смотришь на них, похоже на любовь.

Она ничего не ответила на это.

— С «Лейкой» хорошо шпионить за людьми. У нее нет зеркал, которые ходят вверх и вниз. А в момент экспозиции ты видишь самое главное. «Хассельблад» предназначен для Великого Момента. А «Лейка» — для повседневного момента, — объяснила Грейс, подчеркнув разницу в выражениях движением указательного пальца в воздухе.

Ему понравились сделанные ею много лет назад снимки манекенщиц на фоне заброшенных городских свалок.

— Послание, которое я старалась выразить, мучительно ясное: я была молодой и влюбленной. Но это и вправду хорошие снимки.

— Тебе не стоит быть слишком скрытной, говори в своих снимках то, что ты хочешь, чтобы увидели люди. Иначе они тебя не поймут. — Он сообщил ей, что по-прежнему стремится вытащить этих самодовольных горожан из их ярко освещенных домов с кондиционерами, центральным отоплением и гаражами на три машины и показать, как они своими руками создают пустыню вокруг себя. — Сам я, вообще-то, помешан на экологии: закрываю кран, пока чищу зубы, езжу на велосипеде, сдаю мусор на переработку, ем только натуральную, здоровую пищу, так что можно ожидать, что испражняюсь я исключительно органическими отходами. Я пью кофе из кофейных зерен, собранных с соблюдением самых высоких требований экологии. Каждую неделю в течение нескольких часов я бесплатно консультирую экологические организации. Мои усилия заметны? Черт, я уверен, что заметны. И при этом, естественно, остаюсь хорошим адвокатом.

— Разумеется. Быть человеком — это такая странная штука: ты

стремишься что-то изменить, хотя прекрасно понимаешь, что ничего изменить не удастся. — Ее все еще привлекала проблема расстояния. Она показала ему несколько снимков, сделанных для журналов мод на Сейшельских островах. На них было запечатлено раннее утро на Острове Птиц, который можно было легко перепутать с раем. — Там нет зверей, опасных для человека. Море принимает тебя в свои ярко-голубые объятия, ветер окутывает нежным дуновением, защищая от жары. В небе полно птиц: это скромные черные словно сажа крачки, редкие тропические птицы с полым хвостовым оперением, волшебные белые крачки, создающие поистине неземную красоту в ночном небе. Эти белые птицы откладывают яйца на ветвях деревьях, где вьют гнезда. Птенцы вылупливаются из яиц прямо на открытом воздухе, сидят на той же самой ветке и ждут, пока родители накормят их. Издали все выглядит так, словно ветки покрыты мягким белым пухом. Когда подходишь ближе, начинает казаться, что это поющие фрукты, а потом наконец видишь, что это птицы — от самых маленьких до почти взрослых особей. Взрослые птицы могут кормить своих птенцов только в полете. И только когда ты оказываешься от них на расстоянии вытянутой руки и опускаешь взгляд ниже, замечаешь, что на каждые десять пушистых комочков, украшающих дерево, находится по крайней мере один, который соскользнул на самые нижние ветки или даже свалился на землю. Эти малыши не могут рассчитывать на кормежку, хотя не знают этого и продолжают сидеть смирно, ожидая своих родителей, которые уже никогда не прилетят. Те, что на земле, кажутся более темного цвета. Подойдя вплотную, ты обнаруживаешь, что темнота — муравьи, пожирающие их живьем. «Только взгляните на это, — воскликнула одна манекенщица, стоя на террасе ресторана и указывая на деревья. — Какой прекрасный вид!» Ну да, с того места, где она стояла, вид и в самом деле был потрясающим. Поэтому я никогда не могла понять, когда люди говорят, что за деревьями не видно леса: ведь только так можно научиться ценить каждое растение за его уникальный вклад в общий лес. Если вы видите только лес, то никогда не заметите одно-единственное срубленное дерево. Разумеется, безопаснее наблюдать за такими вещами на расстоянии, кто же спорит. Наверное, это и есть богоподобное состояние.

— Возможно, расстояние и есть Его главная проблема, Господа, я хочу сказать, — заметил Джефферсон. — Вероятно, в этом и заключается ответ на вековечный вопрос, почему Он допустил страдания и несчастья на земле. Господь хотел сделать доброе дело, создать самое хорошее из возможного, но оттуда, где Он стоял, все выглядело и вправду просто прекрасно: есть воздух для дыхания (с высоты он должен выглядеть еще лучше, ведь там он меньше загрязнен), есть океаны и озера, горы и реки, леса, равнины… «Взгляни на эту красоту», — обращается Он к человеку, указывая на землю далеко внизу. Он очень горд. И почему Он не должен гордиться? «Ты помнишь, как Я сделал эту работу? — спрашивает Он. — Я настолько устал и измучился, что пришлось отдыхать все воскресенье. Но Я знал, что сделал великое дело. Это красивое место: оно прекрасно. Там есть все, что может понадобиться для жизни: воздух, вода, еда. То, как Я распорядился природой, говорю тебе… гениально. И взгляни на них. — Я называю их своими детьми, — видишь, как они суетятся внизу? Как они выросли и размножились. Собственно, в этом они даже превзошли Мои ожидания. Говорю тебе, там, внизу, сейчас дела должны идти просто прекрасно». — Джефферсон остановился и замолчал, воздев к небу ладони. — Так что все может выглядеть вот так просто.

— Ну, так ты будешь любить меня на расстоянии? — поинтересовалась она, заранее уверенная, что получит в ответ решительное «да».

Вместо этого он покачал головой и вздохнул:

— Честно, я не знаю. Земля, может быть, и выглядит привлекательнее на расстоянии, но я — близорукий парень. У меня может недостать духу любить на расстоянии. — Он обнял ее, целуя волосы, веки, щеки, губы. — Давай пока не будем думать ни о чем. Имеет значение только то, что происходит здесь и сейчас. Но что бы ни случилось, это никогда не превратится в очередную интрижку.

Она была разочарована его ответом, однако не могла не рассмеяться. Он был успешным адвокатом, интеллигентным мужчиной, тем не менее произносил слова, более подходящие какой-нибудь мыльной опере, причем с такой искренностью, что и она еще сильнее любила его за это, хотя и не могла удержаться, чтобы не поддразнить его:

— Это больше нас обоих, — пробормотала она.

Он ответил, как всегда простодушно и не подозревая о подвохе:

— Я знаю, любимая, знаю. — В его голосе прозвучала нотка, которая заставила ее больше устыдиться того, что она подшутила над ним.

Грейс отщелкала целую черно-белую пленку, снимая только его. Сначала, когда она навела на него объектив, он чувствовал себя неуверенно, как все мужчины, но вскоре расслабился и начал получать от съемки удовольствие.

— Я всегда знала, как тебя фотографировать, — сообщила она. — О, я отличный фотограф!

— О да, о да, любовь моя, ты хороша во всем. — Глаза их встретились, и оба внезапно рассмеялись. — На самом деле, — сказал он, — ты превратилась из гадкого утенка Грейс в грациозную Грейс. Работая, ты движешься с удивительной грацией и всегда точно знаешь, куда именно следует ступать. — Она вспыхнула, довольная. Это было ее тайное недовольство собой: высокая и сильная, но вынужденная при этом отзываться на имя Грейс^[14].