Мхитар Спарапет
Шрифт:
— Тот мастер хорош, который держит в порядке свой инструмент. — Послюнявив большой палец, палач поводил им по лезвию топора. — Согласен?
— Увы, правил этих не знаю, к мечу и топору не приучен. А жаль. У многих солнце померкло бы в глазах…
Толстые щеки палача снова затряслись от смеха.
— Храбрым я отсекаю головы одним ударом. Но не думай, что мое ремесло легкое. Иные шеи как у буйвола. Взять к примеру брата Тахмаз Кули Надир хана. Год назад я отрубил ему голову. Аллах свидетель, одного удара не хватило. Сам изумился. Невиданное дело. Только вторым ударом прикончил. Такой крепкой шеи за всю жизнь не рубил. — Он изучающе оглядел
Палач отложил топор в сторону, потягиваясь, встал и с наслаждением зевнул. Затем снова попробовал лезвие топора, улыбнулся и, подмигнув, добавил:
— Острый. Будешь доволен. Пройдется по шее как ветерок, совсем не почувствуешь боли. Не для всех ведь я его так точу. Очень нужно. Вот снесу твою голову и повешу этот топор рядом с другими. — Он показал на стену.
— Может, хочешь сказать, ремесло свое бросишь? — с отвращением спросил Нагаш Акоп.
— С чего бы это?.. — удивился главный палач. — Буду рубить головы до тех пор, пока кто-нибудь мою не отрубит. Просто есть у нас, палачей, хорошее правило: одним топором отрубать только пятьсот голов. Больше нельзя. — Он подошел к висевшим на стене топорам, положил руку на один из них и с умилением сказал: — Вот этим я отсек голову брату нашего хана. Храбрый был человек, но привели на плаху, и раскис, лишился чувств. А этот я привез из Исфагана. Мне подарил его мой учитель. И принадлежал он старшему палачу, служившему у самого «иранского льва», великого Аббаса…
Нагаш Акоп слушал его бормотание с содроганием и отвращением. Голос главного палача, казалось, вырывался из игольного ушка. Палач полуоткрыл дверь и повелел одному из своих помощников принести кофе. На обреченного Нагаш Акопа он больше не глядел.
Странное нашло на художника оцепенение. Равнодушно глядел на топоры и ножи, на кичливого буйвола-палача. В душе не было ни страха, ни раздумий.
А палач уже сидел на тахте, поджав ноги, и с удовольствием прихлебывал кофе. Наконец, отставив пустую чашку, он глухо спросил:
— О чем думает великий художник?
Нагаш Акоп глянул на палача, да так, что у того вдруг брови полезли на лоб.
— Удивляюсь, чего ты все воздаешь мне почести? — спросил художник.
Палач улыбнулся.
— А кто в силах отказаться от получения одного тумана в день, тэр Нагаш? Я бы рад держать тебя в моем подземелье целую вечность. Есть человек, который платил мне и Зулум Зекиру по туману в день, чтобы мы продлили твою жизнь и облегчили твои страдания.
— Кто же этот благодетель?
— Мне велено молчать.
Нагаш Акоп был чрезвычайно удивлен новостью. Кто же решился в этом вражеском городе подкупить главного палача хана и омерзительного Зулум Зекира?
Палач с таинственным видом подкрался к двери, прислушался и, убедившись, что никто за ними не подглядывает, кинулся к Нагаш Акопу:
— Слушай, гяур, глуп тот, кто считает триста туманов малым состоянием. За всю свою жизнь я не заработал такой уймы денег. А друг твой обещал и еще кое-что. Ну, а у меня же трое деток. Вот и смекай… Этой ночью мы устроим твой побег.
Нагаш Акоп, как ошпаренный, подскочил на месте.
— Яваш-яваш [34] , — прошептал палач. — Хан приказал сегодня вечером, при заходе солнца, обезглавить тебя — в час, когда наши муллы с минаретов будут призывать верующих в молитвенные дома. Приказ есть приказ, и мы
34
Яваш — тихо (тюркск.).
35
Куруши — гроши.
Палач продолжал говорить, но Нагаш Акоп уже не слушал его. Надежда на освобождение восстановила в нем утраченные силы. Мысли вертелись вокруг загадки: кто же его спаситель?..
Луч надежды
С того самого дня, когда Есаи был возведен в сотники, он со своими товарищами Цатуром и Семеоном жил с войсками спарапета в Дзагедзоре. Правда, Цатур и Семеон порой целые дни проводили в аване Горис. В свое время, когда рамикам и малоземельным крестьянам раздавали земли, отвоеванные у персов, Цатур и Семеон не взяли надела. «На что нам земля, — сказали они. — Кто знает, под каким камнем сложим свои головы. Нам не нужны ни дома, ни дети — только лишняя забота». Они посмеивались над Есаи, который поехал в родное село Чакатен, отыскал сына, передал ему свой надел и теперь отсылал ему еще свое жалованье на хозяйство.
Цатур и Семеон проводили время в питейных домах Гориса. Виноторговцы нахваливали их за щедрость и все подставляли им полные чаши вина, моченые дикие груши, а то и жареную баранью голову. Крестьяне же сердились, когда Цатур и Семеон, изрядно подвыпив, садились перед винными лавочками и, наполнив трубки «поганой травой», курили. В такие минуты вокруг них обычно собиралось много народу. Молодые смотрели с завистью на «делающих дым» людей и втайне лелеяли мечту самим когда-нибудь попробовать этого зелья…
Еще было темно, когда из замка выехал Горги Младший и, повернув направо, въехал в Горис.
Аван еще спал. Продрогшие собаки с лаем кинулись на всадника. Из ближнего хлева послышалось оглушающее мычание коровы. Заволновались петухи. Горги Младший остановился возле своего дома. Не сходя с коня, он потянулся и рукояткой плетки постучал в ворота.
— Кто там? — послышался недовольный голос матери.
— Заспались, что ли? — позвал Горги.
— А ты кто есть, что ломишься в такой час?! Явился ни свет ни заря…
— Не проклинай, мать, это я, открой ворота.
— Ой, ослепнуть мне. Не узнала голоса твоего, что только на язык не навернулось… Сейчас, Горги-джан, сейчас. Чего это ты так рано? — Она поспешно открыла ворота и с восхищением глянула на сына.
Горги соскочил с коня и обнял мать. Давно они не виделись, хотя и находились неподалеку друг от друга.
— Да ты, никак, вина налакался, — рассердилась мать и выпустила сына из объятий. — Уж не Есаи ли учит тебя пить? Э-эй! Голову ему размозжу!..