Microsoft Word - VK Chapter 4.docx
Шрифт:
сжавшись, внутри этого мальчишки и смотрит через его зрачки как в дверной
глазок.
– Зачем?! – громыхает у меня в ушах.
Я не сразу понимаю, что он требует ответа именно у меня. Значит,
донесли… Я еле сглатываю – во рту сухо, гортань трется о корень языка.
– Зачем, Семьсот Семнадцатый?!
– Чтобы. Однажды. Мы. Могли. Заплатить. За все, – я выдавливаю слово
за словом. – Искупить. Вину…
Старший вожатый молчит, с тихим свистом втягивая воздух
дырки в маске. Гневное лицо Зевса парализовано, будто его застиг инсульт в
самый момент яростного исступления.
– Малышшш… – шипит по--удавьи из--за его спины Пятьсот Третий, но
старший вожатый словно ничего не слышит.
– А зачем тебе вообще искупать свою вину? – спрашивает у меня
старший.
Пот со лба течет мне в глаза.
– Чтобы…
– Шшшшш…
Нельзя жаловаться вожатым. Тот, кто жалуется, просто откладывает
расправу над собой, но за эту выторгованную отсрочку ему набегают
проценты боли и унижения. Краем глаза вижу, как старший отцепляется от
меня на секунду – скользит горгоньим взглядом по Пятьсот Третьему, и его
гнусное шипение умирает. Снова наставляет свои дыры на меня.
– Чтобы?!
– Чтобы свалить отсюда! Свалить отсюда хоть когда--нибудь! Хоть куда--
нибудь!
Я затыкаю свой рот.
Жду хлесткого удара. Оскорблений. Жду номера комнаты для
собеседований, куда мне предписано явиться, чтобы из меня выбили дурь –
выдавили ее из меня в сток в полу. Но старший не делает ничего. Я выжигаю
взглядом дыру в несгораемом напольном покрытии.
Молчание затягивается. Пот выедает глаза. Не могу утереться: руки
заняты.
Потом решаюсь наконец. Вскидываю подбородок, готовясь встретиться
с его прорезями…
Старший ушел. Двинулся дальше. Оставил меня в покое.
– Чушь! Никто из вас не свалит отсюда – никогда! Вам всем известно, есть
только один способ! Сдать экзамены! Выдержать испытания! Завалите
хоть одно – останетесь гнить тут вечно! – его голос грохочет уже где--то
сбоку, удаляясь.
Я гляжу на Пятьсот Третьего. Тот улыбается.
Показываю ему средний палец. Он растягивает свою пасть еще шире.
И не отпускает меня, пока вожатые не разводят наши колонны в разные
стороны – одеваться и топать на занятия. И, уже уходя, еще оглядывается и
подмигивает.
Моя вина лишь в том, что на утреннем построении я стою напротив
него.
От Пятьсот Третьего меня не защитит никто. Мало того, что он на
голову меня выше – Пятьсот Третий еще и старше меня на целых три года. А
это срок, по моим прикидкам, мало чем уступающий вечности.
Вожатые
повзрослее, таблетки безмятежности – и все. Будь я в нормальной десятке,
было б хотя бы у кого просить помощи… Хотя кто решится подняться против
Пятьсот Третьего и его упырей?
Кодекс говорит, что у воспитанника нет никого ближе, чем товарищи
по десятке – нет, и быть не может. Но Пятьсот Третьему вместо товарищей
удобней иметь рабов и любовников, превращая одних в других и обратно. Его
десятка – бич божий.
Зато моя – сборище стукачей, слюнтяев и придурков. Сколько себя
помню, всегда старался держаться от них подальше. Дебилам нельзя
доверять, но слабакам верить еще опаснее.
Вот списочек.
Тридцать Восьмой – лощеный красавчик, ссыкливый кудрявый
ангелок, пай--мальчик и перестраховщик, который за свою красоту и за свою
пугливость платит оброк тем старшегруппникам, которые не принимают
таблетки безмятежности.
Сто Пятьдесят Пятый – губастый весельчак--хулиган, сдающий
товарищей за дополнительный час в кинозале. Поймаешь – божится, что это
не он, прижмешь – клянется, что предать его заставили под пытками. Все
врет. Нужно время, чтобы понять: для этого улыбчивого паренька все люди в
мире, кроме него самого – дурацкие куклы, которыми нужно вертеть в свое
удовольствие.
Триста Десятый – серьезный крепыш со стесанным болевым порогом,
делящий мир аккуратно на две половины: темную и светлую. Такому нельзя
рассказать ничего тайного – ведь в тайне хранят только то, что на свет лучше
не вытаскивать. Да и не может умный человек верить, что каждое дело можно
сложить либо в коробочку с надписью «хорошо», либо в коробочку с надписью
«плохо».
Девятисотый – рослый, хмурый, бессловесный толстяк. Он выше всех
нас и выше даже пятнадцатилетних, но при этом квелый до ужаса – и в
довершение всего невыносимый тормоз. Добиться от него чего--то
невозможно, лучше ни о чем не просить и ничего не предлагать: в лучшем
случае – проигнорирует.
Двести Двадцатый – рыжий и весь в веснушках, с таким простецким и
добрым лицом, что хочется немедленно ему исповедаться. Он и сам готов
поделиться с кем угодно своими секретиками, да такими, что уже дослушать
их до конца значит нарушить правила, а уж сочувственно кивнуть – точно
обречь себя на воспитательную беседу. И вот странность – самого Двести
Двадцатого с синяками никто никогда не видел, хотя в комнаты для