Мифы и факты русской истории. От лихолетья Cмуты до империи Петра
Шрифт:
Как видим, народ запомнил Василия Шуйского в традиционной парадигме доброго царя и злых бояр. Новшеством является ссылка царя в Сибирь — идея, появившаяся в XVIII в., когда Сибирь стала местом ссылки опальных вельмож — от Меншикова до Долгоруковых.
Несравненно большее место в творчестве XVII—XVIII вв. занимает Скопин. Ему посвящены повести: «О рождении воеводы князя Михаила Васильевича Шуйского Скопина» (ок. 1620), ««Писание о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомого Скопиным» (ок. 1612) и часть «Повести о победах Московского государства» (ок. 1625). Первая повесть рассказывает о рождении князя Михаила, «быстроте разума», данного ему Богом для учения книжного, женитьбе «по совету родительнице своея матушки», походах, смерти и битве при Клушино. «Писание о преставлении...» близко по теме к рассказу о смерти Скопина в «Повести о победах...». В них рассказывается об отравлении на пиру князя Михаила, его мучениях, смерти, погребении. О Скопине скорбит
69
Жену Дмитрия Шуйского звали Екатерина, ее сестра Мария была женой Бориса Годунова.
«Злодеянница та Марья, кума подкрестная, || подносила чару куму подкрестному, || била челом, здоровала... || И в той чаре уготовано питие смертное. || Князь Михайло Васильевич выпивает чару до суха, || а не ведает, что злое питие лютое смертное. || И не в долг час у князя Михаила во утробе возмутилося, || не допировал пиру почестного, | поехал к своей матушке... | очи у него ярко возмутилися, | лице у него кровию знаменуется, || власы, на главе стоя, колеблются, Восплакалася мати родимая, || в слезах говорит слово жалостно: || "... И сколько я тобе, чадо, во Олександрову слободу приказывала: || не езди во град Москву. || Что лихи в Москве звери лютые, || пышат ядом змииным, изменничьим"».
Пастор Ричард Джемс, посетивший Россию в 1619 г., записал песню о Скопине. В ней описывается горе москвичей, узнавших о его смерти: «А росилачютца гости москвичи: || "А тепере наши головы загибли"». Зато бояре «межу собой» «усмехнулися»:
Высоко сокол поднялся
И о сыру матеру землю ушибся.
Из песен о Скопине, записанных в XVIII в., самая полная и ранняя вошла в сборник Кирши Данилова. В ней поется, как царство Московское Литва облегла с четырех сторон, с ней «сорочина долгополая», «черкасы петигорские», калмыки с татарами и «со башкирцами», «чукши со люторами» [70] . Но Скопин-князь Михаила Васильевич, правитель царства Московского, «обережатель миру крещёному и всей нашей земли светорусския», как белый кречет выпорхнул. Из Нова-города он посылал «ярлыки скоропищеты» «ко свицкому королю Карлосу», просил о помощи в залог за три города. «Честны король, честны Карлусы», послал сорок тысяч [71] «ратнова люда учёного». Войско выступило после заутрени. В восточную сторону пошли — вырубили чудь белоглазую и «сорочину долгополую», в полуденную — «ирекротили черкас петигорскиех», на северную — «прирубили калмык с башкирцами», а на западную пошли — «прирубили чукши с олюторами».
70
Сорочина долгополая — сарацины (из былин), черкасы петигорские — украинцы, чукши — чукчи, (о)люторы — алюторцы, коряки, чудь белоглазая — финские народы Русского Севера (из былин).
71
Карл послал не больше 12 тыс. воинов.
В Москве пируют, славят Скопина. На крестинах у князя Воротынского Скопин кумом был, а кумой — дочь Малютина. На пиру все расхвастались, похвалился и Скопин, что очистил царство Московское и «от старого до малова» все поют ему славу. Тут бояре из зависти подсыпали «зелья лютова» в стакан меда и подали дочке Малюты. Она, зная, что зелье подсыпано, подает стакан Скопину:
Примает Скопин, не отпирается, Он выпил стокан меду сладкова, А сам говорил таково слово, Услышел во утробе неловко добре; А и ты съела меня, кума крестовая, Молютина дочи Скурлатова! А зазнаючи мне со зельем стокан подала, Съела ты мене, змея подколодная!» Он к вечеру, Скопин, и преставился.Другие версии песни записаны в конце XVIII — XIX в. на Севере, в Сибири и Поволжье. Песня претерпела чрезвычайные изменения. В олонецкой песне Скопин освобождает Москву от Литвы с помощью боярина Никиты Романовича. В якутской — Скопин из князя превратился в купца. В симбирской песне гибнет не Скопин, а злодейка кума. В архангельских песнях Скопин окончательно приобретает былинные черты, становясь киевским богатырем князя Владимира. Сохраняется его похвальба на пиру: в одной песне он хвалится, что пленил Малюту-короля
Василий Шуйский в истории и литературе XIX в. Н.М. Карамзин своей «Историей» положил начало представлениям образованных людей XIX в. о Василии Шуйском и Михаиле Скопине. Карамзин представляет Василия взвешенно. Он порицает его за ложь в сокрытии убиения царевича Дмитрия, восхваляет за мужество перед самозванцем и мягко осуждает за властолюбие и нарушение законов при избрании в цари. Карамзин пишет о разумном правлении царя Василия, его твердости в преодолении препятствий неодолимых и его неудачливости. Историк не сомневается, что Скопина отравила Екатерина, жена Дмитрия Шуйского, но Василия не обвиняет. Зато в своем падении царь Василий проявил истинное величие и прошел через унижения и страдания с гордо поднятой головой.
Менее снисходителен к Шуйскому Пушкин. В «Борисе Годунове» Шуйский умен, лицемерен, лжив, беспринципен и тайно властолюбив. Перед избранием Бориса Шуйский предлагает Воротынскому «народ искусно волновать» против Годунова. После избрания Бориса царем Шуйский оборачивает эти слова в заслугу:
Воротынский. Когда народ ходил в Девичье поле Ты говорил — Шуйский. Теперь не время помнить, Советую порой и забывать. А впрочем я злословием притворным Тогда желал тебя лишь испытать, Верней узнать твой тайный образ мыслей; Но вот — народ приветствует царя — Отсутствие мое заметить могут — Иду за ним.Особенно расцветает лицемерная изворотливость Шуйского при вести о чудотворности мощей Дмитрия. Когда бояре ошарашенно молчат, он, угождая Борису, тут же находит лазейку и отводит предложение патриарха о переносе мощей в Архангельский собор (и тем признания царевича святым, а не самоубийцей). В человеческом плане князь Шуйский — самый отталкивающий образ в трагедии Пушкина.
Шуйский наряду с Самозванцем — главный герой трагедии А.Н. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1867). Драматург глубоко изучил историю Смуты. «Дмитрий Самозванец... — пишет он — плод... долговременного изучения источников». В основе идейного конфликта пьесы лежит выбор исторического пути: поворот России к Европе, предлагаемый Самозванцем, или сохранение русских устоев, отстаиваемое Шуйским. Здесь отразилась борьба «западников» и «славянофилов» 1860-х гг. К этому времени Островский отошёл от славянофильства, но он не принижает Василия.
Шуйский умён, тверд характером, желает России добра и несет свою правду. Правда эта в неготовности народа к крутым переменам. Кроме борьбы идей, есть борьба людей, и тут побеждает Шуйский: он ближе к народу (к купечеству) и лишён страстей, делающих беззащитным молодого царя. Но будущее самоизбранного царя Василия незавидно. В конце пьесы Голицын предрекает недолговечность его царствования: «На трон свободный садится лишь избранник всенародный».
Историки второй половины XIX в. гораздо резче писали о Шуйском, чем Карамзин. С.М. Соловьёв отмечает, что Шуйский был «очень умный и очень скупой, он любил только тех, которые шептали ему в уши доносы, и сильно верил чародейству». Из его указов самый важный, принятый в 1607 г., подтверждает закрепощение крестьян. Никакого особого мужества перед Сигизмундом Соловьёв в поведении плененного царя не усматривает. Нелестное мнение о Шуйском у Соловьёва бледнеет по сравнению с оценкой Н.И. Костомарова, больше писателя, чем историка:
«... Он гнул шею пред силою, покорно служил власти, пока она была могуча для него, прятался от всякой возможности стать с ней в разрезе, но изменял ей, когда видел, что она слабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся. Он бодро стоял перед бедою, когда не было исхода, но не умел заранее избегать и предотвращать беды... Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога и употреблять святыню для своих целей. Мелочной, скупой до скряжничества, завистливый и подозрительный, постоянно лживый и постоянно делавший промахи, он менее, чем кто-нибудь, способен был приобресть любовь подвластных, находясь в сане государя. Его стало только на составление заговора, до крайности грязного, но вместе с тем вовсе не искусного, заговора, который можно было разрушить при малейшей предосторожности... Но когда он стал царем, природная неспособность сделала его самым жалким лицом, когда-либо сидевшим на московском престоле, не исключая и Фёдора, слабоумие которого покрывал собой Борис».