Милитариум. Мир на грани (сборник)
Шрифт:
Ближе к полудню меня вызвали в штаб. И выпотрошили по полной.
– Здесь нет места частной инициативе, Рихтгофен! Таких частных инициаторов у нас сметают в сторону, если вообще не расстреливают за саботаж. Такие не получат на фронте ничего: ни еды, ни топлива, ни патронов, ни медицинской помощи. Тут настоящие солдаты сражаются за родную страну и погибают каждый день. Их тяжелый труд мы обязаны обеспечить, и ваше дело здесь – выполнять исключительно приказы командования. Странно, что я вынужден вам это объяснять. Мы ценим сбитые вами самолеты, и весьма высоко! Но здесь
– Так точно!
– В частном порядке пилоты могут мечтать о чем угодно вне боя, даже договариваться о чем-то. Но война и приказы стирают все эти идеи, как мел с доски. Здесь все делают то, что должно. До самой победы. Или смерти. Свободны, Рихтгофен.
Я мог только щелкнуть каблуками и выйти вон.
А потом мы хоронили Бёльке. Я шел за гробом и нес подушку с его наградами, думая совершенно о другом. Был Бёльке прав или нет? Что он имел в виду, сказав «черный дракон»?
Я нуждался в активной деятельности. Я хотел нанести ответный удар. Дать им понять, что радоваться рано. Что место Бёльке в небе не останется свободным, и их жизнь не стала ничуть безопаснее.
После похорон я напился, угнал грузовик и добрался до города, к моей Кейт. Признаю – это было нелегкое для меня время. Мне требовалось собраться с духом.
Но утром я был снова на месте, готов и свеж. Готовый к действиям.
Командование любезно довело до моего сведения, что, по данным разведки, союзники не применяли огнеметные аэропланы. Вопрос закрыт, служите и далее, так же ревностно.
Что ж, так и будет.
Черный дракон продолжал сжигать наши аэростаты и наших летчиков, не оставляя вестников поражения. Он был призраком. Никто его больше не видел кроме меня. Никто не остался после этого в живых. Значит, это оставалось моим делом.
Нам нелегко было встретиться – он был ночным охотником, а мы летали с утра, чтобы, по заветам Бёльке, подбить на завтрак одного-двух англичан. Он летал, когда хотел, – я не имел возможности такое себе позволять.
Между тем я одержал свою пятнадцатую победу и был представлен к «Пурпурному Максу». Такой же орден я нес на подушке с наградами Бёльке.
Теперь я был лучшим. И именно потому я должен был сбить Черного дракона, знать бы еще, что он такое… Бёльке, Кирмайер, Пфайффер, Винтгенс… его список уже был достаточно длинным.
Мы вновь столкнулись с ним над Аррасом уже летом, поздним вечером, когда тяжелое красное солнце тонуло в тучах над горизонтом. Я вышел прямо на него из облаков. В холодных лучах заката я видел его совершенно ясно, словно держал на вытянутой руке. Стремительный самолет беззвучно, с выключенным двигателем, падал в сторону нашего фронта. На всю длину фюзеляжа был нарисован черный готический дракон, изрыгающий пламя. И девиз «Прирожденный поджигатель» или что-то в этом роде, латынь о ту пору мне отказала.
Тонкий след белого дыма оставался за ним, и метался огонек пламени на носу. Всё-таки он существовал.
Я сразу понял, что это он. А он сразу заметил меня. Со стрекотом завелся его двигатель позади кабины – это был толкающий двигатель, для биплана типа «Де Хэвилленд». Он резко набрал
Дальнейшее мне крайне неприятно вспоминать, но вспоминать приходится, чтобы учиться на своих ошибках. Он оказался лучше меня. Его самолет был быстрее на вираже, он легко набирал и сбрасывал скорость. Он мгновенно поменял наши роли в этой игре, просто сделав подъем вверх, словно уходя на иммельман, но тут же сбросив скорость, и словно перепрыгнул через мой самолет хвостом назад, одаренный сукин сын. И вот я у него на прицеле. Чудовищная вспышка, и лишь потому, что я сразу бросил свой самолет в сторону, я не сгорел дотла прямо там.
Он гонял меня по небу, а этот постоянный ветер, что дует с побережья, тем временем сносил нас в сторону наших позиций. Признаюсь, я искал повода выйти из боя. Он не позволял мне взять себя на прицел.
Он прижимал меня к деревьям. Оборачиваясь, я ясно видел, как пламя, бьющееся в длинном металлическом ящике на носу его самолета, начинало бурлить и вспухало стремительной огненной струей, что обрамляла ослепительно белый луч, опережавший мысль. Я видел, как за мгновение до разряда пламя отражается алой вспышкой в огромных стеклах черных очков, закрывавших почти всё лицо пилота, и лишь то, что я успевал заметить, как это начиналось, до сих пор спасало мне жизнь. Луч гас, пламя огненной кометой уходило к горизонту, оставляя истаивающий хвост раскаленного воздуха.
Задевая землю, луч поджигал и валил огромные деревья.
Это была машина смерти, сжигавшая всё до горизонта, с безжалостным богом за рычагами управления. Истинный ас, подобный Тору, преследовал меня. Против него у меня был только пулемет и мой красный истребитель.
Мне удалось уйти от земли и скрыться в облаках. Почти удалось. Там мы и столкнулись нос к носу, и я в отчаянии тянул гашетку пулемета, поливая его огнем в отчаянной лобовой атаке.
Я видел, как мои пули, не долетев, истаяли в белой встречной вспышке…
Очнулся я через две недели. Дыра в голове была роскошная. Аккуратная, диаметром в дюйм, идеально круглый вход и выход, одного размера. Мне повезло, что рана запеклась от жара, и я не истек кровью на месте. Что вы так смотрите? Или вы полагаете, я смог бы приземлиться на то поле с пулей в голове? Да мне бы полчерепа выбросило из кабины, попади мне в голову эта самая пулеметная пуля! Он достал меня, сукин сын. Достал. Но теперь я твердо знал, что он уязвим, что он человек. Что я скоро и неизбежно вернусь в небо и спрошу с него за всё.
И еще одно. Лежа в госпитале, вспоминая наш бой, секунда за секундой, досконально, до головной боли, до крови на бинтах, до невольного крика, я понял, что облака рассеивали действие луча, как туман не пропускает солнечные лучи. Потому он нуждался в хорошей погоде и ясном небе и избегал боя в облаках. Потому я жив.
Через месяц я сбежал из госпиталя. Ждать я больше не мог.
Мне была нужна особая машина для грядущего дела. Что-то такое, на чем я мог бы не дать держать себя в прицеле достаточно долго для поражения лучом.