Мимикрия в СССР
Шрифт:
— Этого и нужно было ожидать. Через это нужно было пройти.
— С Лагутиным это было не "пройти", а все время идти по его дорожке. Мы еще не кончили теорию просеивания, а он уже задумал разрабатывать другую теорию, говорил, что у него накопилось много идей в голове, за то время, пока у него не было специального ассистента. Я бы не возражала разрабатывать его идеи самостоятельно, но он заставлял меня точно следовать всем его указаниям. Короче говоря, я боялась, что он сделает из меня, как выразился Чехов, ломовую лошадь в науке.
Сережа стал расспрашивать Ольгу.
—
— Интересная, но тяжелая. Строим гидростанцию руками заключенных, лагерниками. Я одна из немногих вольнонаемных. По окончании института я сама выбрала эту стройку. В институте были довольны; мало кто хотел ехать на Крайний Север. На работе со мной считаются, поручают более ответственные задания, чем я могла надеяться иметь сразу после окончания. Когда ехала, то не знала, что буду работать с заключенными. Знала бы, может, не поехала бы. А теперь вижу: это мне на пользу. Увидела строительство коммунизма на практике.
— У Сережи брат таким образом практикуется где-то возле Байкала.
— Вы представляете, какая неразумная трата людской энергии, просто с технической точки зрения. Таким количеством людей, если бы они работали добровольно и жили бы по-людски, можно две станции строить. А ведь как нужны нашей стране эти станции! Но на этих стройках партия преследует две цели: построить станцию и уничтожить людей, способных ей сопротивляться. В этом-то и ужас.
— Как вы сами живете? Тоже плохо?
— Нет, терпимо. Живем в лесу, в бараках, но у меня отдельная комната, даже прислугу дали.
— А в свободное время?
— Его у меня не очень много. Есть несколько друзей, лес кругом интересный. Научилась ходить на лыжах. Только вот книг мало, таких, какие можно перечитывать несколько раз, нет. Мне книги нужны как разрядка, как наркотик, ведь я водки не пью. И представьте, как мне повезло: у отца я нашла томик "поэз" Игоря Северянина.
— Северянина?!
— Вы не представляете, какое это сокровище в моих условиях. Валя, у тебя есть его стихи?
— Есть.
— Принеси сюда.
Я принесла, Ольга, полистав немного, нашла:
— Вот, например, представьте, я целый день вижу измученных, одетых в лохмотья людей, да и сама в ватнике, нос от мороза шелушится, руки огрубели… прихожу в свою лачугу, открываю книжку и читаю:
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом По аллее олуненной вы проходите морево… Ваше платье изысканно, ваша тальма лазорева, А дорожка песочная от листвы разузорена — Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый…Прочтешь и даже смешно делается. Такая вычурная нелепость, а ведь красиво! Или вот еще:
Вы оделись вечером кисейно И в саду стоите у бассейна… Корабли оякорили бухты: Привезли тропическиеВедь такие слова, такие образы даже из памяти людей ушли. Это такое далекое, просто не может тебя касаться, привлекает только красота и музыка стиха. Представляешь?
— Представляю… Но не кажется тебе, что это похоже на извращение? Знаешь, как у Достоевского: Лиза говорит Алеше "…хочу смотреть на мучение ребенка и есть ананасовый компот".
Ольга покраснела от негодования.
— Ну, ну, Валя, ты перегибаешь палку — заступился за нее Сережа, — Оля защищается от жуткой действительности контрастом, а Лиза хотела создать жуткий контраст для себя. Это совсем не одно и то же. А я, Оля, у Северянина люблю только одно стихотворение; и, по-моему, если бы он написал только его одно, то и за это ему честь и слава. Это "Русская"… Не пора ли обедать?
— Ольга, — спросила я ее после обеда, — а тебе не страшно работать с заключенными?
— Валя, как ты можешь так говорить! Ведь в лагерях сидят, главным образом, русские крестьяне, самая работоспособная, лучшая часть крестьян, хозяева. Они такими и остались.
— Ну, там ведь есть разные другие… Я думаю все они озлоблены и работать с ними не легко.
— Разные другие, на общих редко работают. Хотя у меня работал интересный тип — матрос с "Потемкина". Здоровый дядя и страшно обозленный. Представляешь, делал революцию, а попал в лагерь как контрреволюционер. Рассказывал, что он один из первых вступил врукопашную с офицером. Ему офицер штыком распорол грудь; метил в сердце, но штык скользнул по ребрам. Громаднейший шрам остался! При рассказах о своих злоключениях он всегда задирает рубаху и показывает шрам.
— Что-нибудь рассказывал о бунте на Потемкине?
— Немного рассказывал. Говорит: "не верьте, что в кино показывают, все брехня, никаких червей в мясе не было, кормили хорошо".
— Чего же они восстали?
— Говорит, сагитировали их революционеры, а они, дураки, поверили. А остальные крестьяне, какими были в деревне людьми, такими и остались. Ах да, ведь я тебе еще не сказала, дома-то я была по декретному отпуску. У меня дочка родилась. Так вот, когда рабочие узнали, что я беременна, а я скрывала до шести с половиной месяцев, так они меня прямо оберегать стали. Укладываем арматуру, так десятник клянется, что все сделает правильно, лишь бы я в кессоны не спускалась. Я, конечно, все равно спускалась и осматривала арматуру перед заливкой бетоном, но никогда огрехов не находила.
— Выходит, ты их клятвам не особенно доверяла.
— Дело не в клятвах. Заключенные обессилены, а работают по одиннадцати часов. Боялась, что ошибутся. Технически работа для меня интересная, но противно участвовать в строительстве каторжанами. При первом удобном случае перейду оттуда.
— Вот тебе удобный случай: дочка родилась.
— Я и собираюсь им воспользоваться.
Когда мы остались одни, я спросила:
— Ольга, а где же твоя дочка?
— Оставила у родителей. Я рада, что родилась девочка, не люблю мальчишек.