Мир, где тебя нет
Шрифт:
Что же оставалось? И я ушла к людям. Самый нелёгкий... но верный путь. В многотысячных городах никому ни до кого нет дела.
Коган поднялся и прошёлся вдоль стола, заложив ладони за широкий ведьмацкий пояс. Будто наскучив долгим застольем; Кристалина коснулась мужчины беглым взглядом и вновь опустила глаза. Уголок сжатых губ клонился вниз. И ведьму и мага обуревали сходные чувства.
— Ты надеялась затеряться в людских толпах. За тобой велась охота, Эстель? Ведь не одна Стихна встала на твой след. Кто-то гораздо более влиятельный... и не менее целеустремлённый... иначе бы ты не отказалась от крова и пищи, данных Телларионом, — тяжело
— Одно время и я склонялась к тому в своих подозрениях. Не могла поверить, что Верховный князь не покарает эльфку, нанёсшую позорную пощёчину его роду. Но... у Аргая Д`элавар достало благородства забыть о нас с Эджаем. Будто мы никогда не существовали. Вероятно, для него мы и в самом деле исчезли.
— Но... кто тогда? — И Согрейн ответил сам. — Рейнгальд.
— Рейнгальд. — Отверженная леди отставила бокал. — Боюсь, в искусстве прощать он преуспел много меньше князя.
— Удар по мужскому самолюбию, как правило, приходится ниже пояса, — язвительно высказалась Кристалина. — Приём вульгарный, однако действенный — для кабацкой драки. У дядюшки же пострадали отцовская гордость и княжья спесь — всего лишь, всё не так больно. Ты била метко, подруга. Бьюсь об заклад, дамочки в Армалине пищали бы от восторга, всего лишь побывав в походной койке Его Высочества. А наречённая невеста падает в объятия соперника худшего, нежели очаровательный принц способен вообразить.
— ...врага... убийцы её брата, — одними губами прошептала Эстель.
Рана кровоточила и поныне.
— И он решил смыть позор кровью. Свой позор — твоей кровью, — подвёл черту Коган.
"А ведь и он изрядно переменился за прошедшие годы", — с некоторым удивлением поняла Эстель. Когда-то так непохожий на ведьмака Коган: такой искренний и вовсе не умевший с той искренностью совладать. Ошибка, неудача отлаженной воспитательной системы, выпускающей ладных, как на подбор, молодцов — железные нервы, стальные мышцы, придушенные чувства. Никаких мук выбора — всё прописано в уставе. Сердце, или чему там ещё полагается болеть, щемить, замирать и биться невпопад... — словом, что делает человека живым, — атрофированный за ненадобностью орган. Купировано, как уши у бойцовских псов, чтоб в драке не мешалось.
Порой, в особо тягостные минуты, ведьмаки приобретали в её глазах черты вовсе не человеческие, утрачивая всякую уникальность, словно были неким коллективным организмом, вроде осиного гнезда, с засевшей в самой глуби его королевой — Магистром, раз за разом отправляющим рядовых воинов на смерть.
Эстель усмехнулась над собой. Эти давние её бредни обиженной девочки так нелепы, правды в них заключалось не больше, чем в деревенских суевериях, и всё же толика правды в них была.
Ещё нелепость, но Эстель никогда не думала об Эджае как о ведьмаке. Словно бы чёрные одежды оказались на нём по случайности, надеты с чужого плеча. Быть может, оттого что он всегда кому-то уже принадлежал в её глазах, принадлежал всецело и неизъятно, так что жадному Теллариону ничего не оставалось Сначала — ненавистным авалларам, после и поныне (навсегда, навечно) — ей, Эстель. Для ведьмака он был слишком настоящим, слишком мужчиной, и Эстель всегда знала, чувствовала, что в нём бьётся живое сердце. Сердце, способное любить и ненавидеть, но любить — сильнее. Быть может, оттого
— Король волен в праве казнить и миловать, — блёкло улыбнулась Эстель. — Рейнгальд уже давно полагает себя королём.
— Смыть позор кровью... В целом мысль кажется верной, — фыркнула Кристалина, — вот только благородный принц напутал в выводах. Разве не брату ему следовало мстить? Ах да, ведь Эджай умел дать сдачи!
— Игрушка, которую Рейнгальд привык считать собственностью, побывала в руках ненавистного соседского мальчишки, — прикрыв глаза, прошептала Эстель. — Так сломать её, уничтожить...
И поведала о кажущемся бесконечным бегстве и неизбывном страхе потерять ребёнка, в той неустроенности, неизвестности... — чудо, что он задержался до срока в её голодном, измождённом теле. Хоть и вытянул из неё почти всю жизнь, родился таким сильным. Тогда она избавилась ото всякой веры в лучшее, в доброту, как от опасной иллюзии, хоть к судьбе её и в самом деле мало кто проявлял участие; она привыкла подозревать врага в каждом и не могла иначе.
Рассказала и о том, как по связующим с Эджаем нитям далёким отголоском прокатилось страдание, и как струны эти навсегда умолкли... когда мужа не стало.
...или кто-то перер`езал их.
Как сразу после поняла, что её время пришло.
Как разверзлись небеса, и не стало меж ними границы с твердью земной.
Что не знает ни места, где выпустила на свет новую жизнь, ни имён тех, кто помог ей в этом... что рассудок её помутился, и не могла она осознать того, что Эджая нет в живых... она не имела права даже оплакать его.
О том, как роды едва не убили её. О единственном взгляде на сына — всё, что было у неё во все эти годы. О пробуждении в кошмар, много худший, чем тот, в котором жила последние месяцы.
И о телларионском безумии, что единственное сохранило ей жизнь. Она едва ли понимала, о чём говорит, когда вырвала у Когана то слово.
(Телларион. Осень 963-го)
Эстель не помнила, как оказалась в телларионском парке. Тело её мучили родовые боли. Всё было словно в непрекращающемся бреду.
"За что?!" — кричать снова и снова, посылая небу, богам, пустоте безнадёжно безответный укор. А, быть может, она и в самом деле кричала.
Быть может. Для неё всё смешалось, она не различала реальность и вымысел. Чувства, овладевшие ею, были настолько сильны, что сознание отделилось от поступков, затаившись в глубине сути; окружающий мир казался ненастоящим, призрачным — коснёшься рукой, и разлетится, как утренний туман.
Эстель знала одно: во что бы то ни стало она должна найти Стихну Карунах.
Стихия земли стояла на берегу поросшего сухим камышом пруда, круглого и крошечного, как блюдце. Отороченный мехом чёрной лисицы плащ из бархата цвета болотного мха спадал тяжёлыми складками, неподвижными под порывами ветра. Изящные и вместе с тем сильные руки аристократки, с детства обученной владению оружием, затянуты в длинные перчатки из змеиной кожи. В ладони левой, с тем звуком, какой издают, ударяясь, костяшки на счётах ростовщика, перекатывается округлый галечник. Правая, коротко замахиваясь, по одному бросает камни в воду. Поверхность пруда утеряла невозмутимую зеркальность, конвульсивно подёргиваясь рябью от расходящихся волн.