Мир хижинам, война дворцам

Смолич Юрий Корнеевич

Лия улыбнулась: какой он все–таки наивный, этот Босняцкий Флегонт! Но парень, очевидно, хороший…

— Скажите, Босняцкий, — спросила Лия, все еще стоя у окна, — а Данила и Харитон тоже так думают, как вы?

— Не знаю, — чистосердечно признался Флегонт, на этот раз не испытав ревности от того, что она опять вспомнила его друзей, — о таких вещах мы не говорим. На что нам эти разговоры? Мы дружим. И в хоре вместе поем… А вот раз, — прибавил он, что–то припомнив, — в трамвае какой–то чинуша стал насмехаться, что мы говорим по–хохлацки, и передразнивать украинские слова, так Данила как ахнет ему по физиономии! Такой был скандал! Пришлось удирать, чтоб нас не потащили

в участок… Разумеется, — поспешно добавил он, — это некультурно!

— А смеяться над языком культурно?

— Вот видите!

Они примолкли оба. Лия — растерянная, Флегонт — хмурый, но уже не сердитый.

Лия смотрела в окно. Мрак спускался на город, и при тусклом свете угольных электрических фонарей уже трудно было разглядеть, что делается за квартал.

Возможно ли, чтобы неправым оказался старый революционер, теоретик революционной борьбы, а прав был — гимназист, которой даже не разбирается, в чем разница между эсерами и эсдеками? Нет, нет, это невозможно. Прав, конечно, Пятаков, это просто она Лия, не умеет толком объяснить. Плохой из нее пропагандист…

— Босняцкий, — сказала Лия, — идите сюда. К окну! Поглядите, какая славная, тихая ночь!

Флегонт нерешительно подошел и остановился возле Лии, но — на расстоянии. Он не знал, надо ли ему было подойти, хорошо ли, что он не ушел сразу и остался здесь, следовало ли вообще ему сюда приходить? Эта девушка и манила его и отталкивала. Собственно, манила — она, а отталкивало что–то другое, что стояло за ней. А приходить, конечно, — не надо.

Они стояли почти рядом, Лия совсем отодвинула штору — и перед ними открылся засыпающий город. Зазвенел, блеснул искрой и прогромыхал мимо последний ночной трамвай.

— Босняцкий, — тихо произнесла Лия, — расскажите мне, пожалуйста, за что же вы любите… Украину…

Флегонт снова опешил. Как же это можно рассказать? Любит — и все. Просто так…

— Ну, ну! Говорите! — прошептала Лия. — Очень вас прошу!

Флегонт снисходительно усмехнулся. Что ж тут рассказывать?

— Говорите! — просила Лия. — Ну, любите язык… а — еще? Еще что любите? Говорите!

Флегонт дернул плечом. Он уже не сердился, но старался держаться независимо.

— Ну, я люблю… скажем, песни…

— Вы поете? — живо заинтересовалась Лия. — Вы споете мне потом. У вас баритон? А сейчас продолжайте. Еще?

Флегонт только плечами пожимал: смешная, ей–богу, глупенькая, а еще… революционерка!

— Пейзаж, например, любите? Украинский пейзаж. Вот как у Куинджи, Пимоненко? Знаете их картины?

— Пейзаж люблю, — поспешил ответить Флегонт, чтоб не говорить о картинах: кто такие Куинджи и Пимоненко, он не знал. — Особенно при луне. Знаете — месяц подымается или заходит, а над рекой легкий туман: не высоко, а низко — стелется по лугам, клубится в камышах, а повеет ветерок — он все реже, реже и — исчез.

— Как у вас красиво получается! — задумчиво проговорила Лия. — Вы пишете стихи?

— Нет! — сразу и решительно отрезал Флегонт. Стихи он, конечно, писал, только никогда и никому в этом не признавался.

— Дальше! — настойчиво напомнила Лия. — Еще?

— Что же еще? — Флегонт не знал, что и сказать: такая напористая! — Ну, люблю прошлое нашего народа. История у нас, знаете, очень героическая, но очень печальная…

— Я знаю, — тихо ответила Лия. — Очень, очень печальная и… трагическая. Ну? Рассказывайте eщe. О том, что вы любите…

5

Они стояли рядом, почти вплотную, у окна, гимназист Флегонт Босняцкий и студентка Лия Штерн, — смотрели в ночь перед собой, дышали ее ароматами и говорили.

Собственно,

теперь говорил один Флегонт, а Лия слушала. Он и в самом деле любил свою родину — не ведая, за что и как, но — любил. Кто его знает, откуда это пришло, но любил он все. Росные рассветы на заднепровских лугах, прохладу дубовых рощ, зной летнего дня. Любил напиться студеной воды из родника, слушать птиц в лесу, глядеть на закатное небо под вечер. Все это была — родина. Потом он любил песню и любил язык. Любил юмор людей — веселых даже в беде. Любил послушать рассказы стариков или почитать в книгах о прошлом — унестись мыслью в седую старину и почувствовать себя словно рядом с прадедами и дедами: на лютой барщине, в лихой сече и в часы мирных досугов. Он любил свой народ и в горе и в радости, ведь он же ему — родной. А прошлое народа было горько и печально, поистине — трагическое прошлое. В любви юноши был даже подвиг: легко любить веселую, безмятежную славу, — полюби, ладонька, славу горькую!.. Любил он и помечтать о будущем: что принесет оно его родине, когда и его поколение удобрит уже землю своими костями и на костях этих взрастет иная жизнь — да будет она лучше! — для новых поколений родных людей… Любил он свободу: Флегонт жаждал ее для себя и для своих братьев. И, может быть, еще сильнее любил свой народ именно потому, что свободы народ этот не имел, что свободу у него отняли, а вместо нее — неволя…

Лия слушала молчаливая, совсем притихшая, — не печаль, а какая–то сладкая грусть легла ей на сердце.

Он прекрасно любил, этот юноша.

Она слушала и смотрела в ночь. Фонари на улице на миг погасли, потом засветились снова, — теперь через один: город пожелал людям спокойной ночи. На улицах уже никого не было. Только из–под каштана напротив — от Золотых ворот, грохоча по ухабистому тротуару, катила в маленьком возке безного нищего с банджо русая девушка с длинными–длинными косами.

Это племянница ростовщика, Поля Каракута, отвозила своего дядю–нищего домой после трудового дня.

А Флегонт все говорил и говорил. И теперь, казалось, его и остановить невозможно.

Он говорил о любви…

Впервые за свои восемнадцать лет…

Правда, не о любви к женщине — на это бы он не отважился, — а о любви к своей родине

ИЮНЬ

НА ФРОНТЕ БЕЗ ПЕРЕМЕН

1

Полк строился в каре, и это было странно. В трех километрах от передовой такое построение никак не отвечало уставу. Но с начала революции многое полетело кувырком, и уставы полевой и строевой службы тоже нарушались по всем пунктам.

Построение в каре — тем паче, что приказ был строиться без винтовок, — говорило о том, что предстоит какой–то выдающийся общественный акт. Да, и трибуна, сооруженная на скорую руку из нетесаных сосновых бревен, заготовленных для накатов на блиндажи, свидетельствовала о том, что надо ожидать выступлении особо важной лерсоны, а то и целой делегации. Может быть, дамы–патронессы — по случаю какого–нибудь революционного праздника — будут раздавать махорку и курительную бумагу?