Мир в XX веке: эпоха глобальных трансформаций. Книга 1

Коллектив авторов

В сложном положении оказались и властные элиты в демократических странах, ибо чрезвычайное время требовало быстрых и жестких решений, которые почти невозможно было провести через хитросплетения законодательных и исполнительных институтов. Буржуазно–демократические партии, равно как и умеренные социалисты, теряли массовую поддержку, избиратель стал отдавать свои симпатии правым и левым радикалам, обещавшим пусть болезненный, но немедленный выход за рамки прогнившей системы.

В сознании масс вновь расцвели «политические религии», как правило, националистического и даже расистского толка. Свой вклад в разжигание национальной ненависти внесли геополитические построения политиков–популистов, вроде концепции «жизненного пространства». Расписывая прелести «золотого века», утраченного с приходом в мир демократии и капитализма, эти политики конструировали образ врага, на борьбу с которым были готовы броситься их все более многочисленные сторонники. Время рационализма и компромиссных решений прошло, политика стала искусством невозможного.

Одним из политизированных мифов, которыми жила кризисная Европа, был миф

о «заре на Востоке». Вновь оказался востребованным советский пример: в то время как на Западе хозяйственная жизнь стремилась к нулю, в СССР началась реализация первого пятилетнего плана, обещавшего двузначные цифры экономического роста. Это привело к неожиданному росту влияния коммунистов — компартия Германии на выборах в рейхстаг в ноябре 1932 г. оказалась третьей по влиянию политической силой, уступив только социал–демократам и национал–социалистам. Радикализм пропагандистской риторики и политической практики КПГ объяснялся прежде всего тем, что среди ее членов число безработных доходило до 85%.

Великая депрессия стала очередным шагом в дискредитации «больших теорий» XIX в.: ортодоксального либерализма и классического марксизма. Если первый строился на уверенности в способности рынка к саморегулированию, то второй видел панацею от всех бед современного общества в том, что рыночные отношения будут заменены экономическим управлением, которое будут осуществлять сами трудящиеся.

Реальный ход преодоления последствий кризиса показал, что потенциал социального реформизма был далеко не исчерпан. К поискам третьего пути между его либеральным и консервативно–фашистским полюсами подключилась католическая церковь. В 1931 г. появилась энциклика папы Пия XI Quadragesimo Anno, вызвавшая широкий отклик у католиков во всем мире. Она критиковала социалистическое движение за разжигание классовой борьбы, а либералов — за индивидуализм и невнимание к социальным проблемам. В качестве позитивной программы предлагалось взять за основу «органическое» (т. е. сословно–корпоративное) устройство общества, помогать отдельным людям не напрямую, а создавая условия для раскрытия их способностей (принцип субсидиаризма).

Многие аспекты социальной доктрины католицизма были в 1930-е годы взяты на вооружение авторитарными режимами, которые ориентировались на идеал «корпоративного государства». Однако призывы папской энциклики к диалогу и компромиссу, к уважению не абстрактной личности, а конкретного человека, способного к самосовершенствованию, наконец, к адресной поддержке различных профессиональных и социальных групп будут востребованы и в последующие десятилетия.

Как и любой кризис глобального масштаба, Великая депрессия оставила после себя не только радикальные идеологические течения, но и новую порцию социального опыта. С представлениями и практикой «свободного рынка» было покончено навсегда, государственный дирижизм стал постоянным фактором экономической жизни. Он по–разному проявлялся в Советском Союзе и фашистской Италии, во Франции Народного фронта и США эпохи «нового курса», но общий вектор развития был задан всерьез и надолго — хозяйственная жизнь требовала контроля и регулирования со стороны государства в не меньшей степени, чем жизнь социальная. После 1945 г. этот опыт позволит Европе в течение тридцати лет наслаждаться «экономическим чудом», вновь поверив в способность человечества управлять собственным прогрессом.

Выход из кризиса, который растянулся до второй половины 1930-х годов, не в последнюю очередь был связан с масштабными заказами, которые тяжелая и военная индустрия получила от военных ведомств своих стран после того, как в воздухе запахло войной. Возвращения к временам «просперити» так и не произошло — бесшабашные послевоенные годы заслонила тревога перед новыми военными испытаниями. Европейское общественное мнение уже не пугал жупел «мирового большевизма», агрессивные реваншистские намерения однозначно увязывались с политикой фашистских режимов. Переход от череды локальных конфликтов к новой мировой войне был лишь вопросом времени.

Крах Веймарской республики. Упрочение фашизма в Италии. Авторитарный режим в Австрии

Падение производства и экономический кризис, начавшиеся в Германии уже с середины 1929 г., сразу же приобрели масштаб новой национальной катастрофы, обрекая на эфемерность и мечты каждого человека о нормальной жизни, и надежды на лучшее будущее германского государства в целом. Бедственное положение людей, массовая безработица выявили не только экономические проблемы, но пагубные социально–психологические комплексы. Большинство из тех, кто не успел создать новый фундамент для стабильного существования, особо остро чувствовали себя изгоями, неудачниками или обманутыми какой–то враждебной силой, легко впадали в пессимистическую агрессию. Корень всех бед сразу же с новой силой стали видеть в бессильной и чуждой республике, национальном предательстве и просто непрофессиональном управлении демократических политиков. Германия достойна лучшей роли, чем вечная пария мирового сообщества, — таково было общее мнение немцев, вне зависимости от каких–либо градаций. Общественное недоверие и разочарование экстраполировалось на властные структуры Веймарской республики: избиратели не считали их дееспособными, а те, кто вершил ими, не знали, как сделать их таковыми. С первых месяцев кризиса проявился и без того назревавший поворот к консерватизму и реакции, ответственность за неудачи была возложена сразу на все республиканско–демократическое сообщество, но в основном — на либеральные и социал–реформистские партии. В марте 1930 г. ушло в отставку последнее правительство парламентского большинства Г. Мюллера, страна перешла к управлению с помощью чрезвычайных президентских декретов, тем самым республика вступила на путь агонии.

Новый кабинет Г.

Брюнинга (партия Центра) взял курс на жесткое антикризисное регулирование и экономию, что задевало интересы предпринимателей, но еще сильнее — среднего класса и бедствовавшего большинства общества в целом. Великая депрессия сделала социальное сотрудничество невозможным. Отклоненная рейхстагом правительственная программа была введена в действие президентским указом, это воочию давало понять реальный расклад сил во властных структурах. Реакция немцев оказалась неожиданной для самих новых героев дня: на очередных внеочередных выборах осенью 1930 г. прирост голосов за НСДАП составил 800%. Их фракция из 107 депутатов мгновенно стала второй по численности в рейхстаге после СДПГ, и не считаться с этим новым выражением всегерманского отчаяния и надежды на силовую панацею стало невозможно. Эффект кулисы легальности, эксплуатация ущемленных национальных чувств, видимость ориентации на сплочение немцев и посулы сильного государства сделали свое дело. Великая депрессия превратила А. Гитлера из австро–баварского провинциала в политика первой величины, НСДАП как партия кризиса сполна проявила свой мобилизующий потенциал. Третье место на выборах заняли коммунисты, что шокировало и элиту, и обывателей: налицо была поляризация общества в пользу радикализма любого толка. «Канцлер Голод», Г. Брюнинг, которому по–прежнему доверял старый президент Гинденбург, оказался в рейхстаге самым непопулярным за все время веймарской правительственной чехарды. Но ему ничего не оставалось, как в условиях обвального спада продолжить линию на поддержку крупного предпринимательства и спасение финансовой системы от коллапса. Утеря доверия президента грозила ему немедленной отставкой, что и произошло в мае 1932 г. Правительство Брюнинга не смогло стать консервативным противовесом наступающему нацизму, но невольно доказало возможность альтернативного правления с позиции силы и чрезвычайных актов.

На президентских выборах в марте–апреле 1932 г., проходивших в условиях углубления кризиса, П. фон Гинденбург сумел одержать победу с 53% голосов, но Гитлер с 36,8% и Тельман с 10,2% вместе почти догнали его. Экономическая ситуация продолжала ухудшаться, и тенденция дальнейшего раскола общества и краха либеральных ценностей была очевидной: на выборах в рейхстаг летом 1932 г. нацисты завоевали большинство в 37,36% и опять–таки с 5,93% националов, а также гипотетически с 14,56% коммунистов получали более половины голосов в рейхстаге. Германские коммунисты, верные коминтерновскому определению социал–демократии как социал–фашизма, отказывались от единого рабочего фронта, но и не мыслили союза с нацистами, заклятыми врагами и конкурентами в борьбе за массы. Однако кризис, дойдя до высшей точки, окончательно дестабилизировал психику немцев. Радикальные силы внезапно проявили опасные тенденции к соглашательству друг с другом на почве отрицания буржуазно–республиканской традиции. Ситуативный блок, куда вошли и нацисты, и коммунисты, добился вотума недоверия канцлеру Ф. фон Папену, Гитлер возглавить коалиционное правительство тогда отказался. В ноябре в Берлине мощная забастовка берлинских транспортников, на 5 дней парализовавшая движение в столице, тоже проходила с совместными митингами правых и левых радикалов, что казалось угрозой для большинства общества, в том числе для правящих кругов. Налицо были практически все условия для установления диктатуры: кризис парламентской системы; негативный настрой масс, особенно средних слоев по отношению и к либеральной демократии, и к марксизму; в правящих кругах набирали вес так называемые доиндустриальные группировки (военные и т. п.), склонные к авторитаризму; чувство социальной неуверенности, поляризация и восприимчивость к радикальным идеям достигли своего апогея; во властной системе ключевые позиции оказались у одного человека — президента; чувство национального унижения усиливало все негативные моменты до масштабов вселенской катастрофы.

Сменивший Ф. фон Папена на посту канцлера генерал К. фон Шлейхер после неудачной попытки расколоть нацистскую партию переговорами о сотрудничестве с бывшей главой «левой оппозиции» в НСДАП Г. Штрассером стал склонять П. фон Гинденбурга к введению чрезвычайного положения в стране. Но президент–фельдмаршал не хотел отходить от конституционного пути развития и использовал, как тогда казалось не ему одному, буквально последнюю возможность: 30 января 1933 г. он привел к власти коалиционный кабинет НСДАП и НННП во главе с канцлером А. Гитлером, лидером наиболее влиятельной партии. Легальная «национальная революция» началась.

В первые месяцы после прихода к власти нацисты сосредоточили внимание на коренном переустройстве политической системы Веймарской республики изнутри, а также на интеграции в режим как можно большего количества немцев. В этом они оперировали волшебными лозунгами «национального возрождения», «унификации» и построения «народного сообщества», противиться которым или прочувствовать их истинный смысл было не так просто. Созданное в марте 1933 г. министерство пропаганды во главе с И. Геббельсом успешно внедряло в массы, с одной стороны, мысль о легальности и закономерности перемен, с другой — ощущение того, что в Германии произошла не простая смена власти, а национально–патриотическая революция. Притягательность нового начала охватила общество, жертвы перестали казаться напрасными, подогреваемые ежедневной навязчивой риторикой оживились национальные надежды. Правда, поначалу они в основном касались оправданности любых чрезвычайных мер для наведения порядка. После поджога рейхстага 27 февраля 1933 г. и новых выборов в рейхстаг, несмотря на все усилия, не давших нацистам квалифицированного большинства, Гитлер добивается принятия 24 марта 1933 г. закона о чрезвычайных полномочиях правительства, выводящего его за пределы контроля парламента и позволяющего издавать законы без оглядки на конституцию. Атакующий динамизм наступления нацизма теперь мог развернуться в полной мере.