Мирное время
Шрифт:
Они уже много раз это обсуждали, и Йеннер уже много раз объясняла:
— Для меня это не так. Я не нормальный симбиотик. У меня слишком низкая совместимость, симбионт так и не стал до конца моей частью.
— Девочка моя, если бы симбионт не прижился, он сделал бы в вас несколько новых дырок, и попытался уползти. Вам, четыре-шестнадцать, так нравится чувствовать себя уникальной, но вы обычная пизда, которая выдает свои психозы за медицинские проблемы.
Людям, которые его плохо знали, Боргес всегда казался исключительно вежливым человеком. И это тоже не соответствовало действительности. Йеннер
— Низкий синхрон — не психологическая проблема. Несовместимость симбионта…
— Заткнитесь и не позорьтесь, — Боргес снисходительно улыбнулся. — Несовместимость чего? Техно-паразит совместим со всеми, он и создан, чтобы вживлять его людям. Несовместимость бывает только у человека. Вы не готовы принимать симбионт как часть себя и отторгаете его. У себя в голове. Все, что вам нужно, это наконец перестать думать о симбионте «он» и начать думать «я».
Об этом они тоже уже много раз спорили, но Боргес просто не понимал, как это воспринималось изнутри:
— Я не могу этого сделать. И у него есть сознание — по крайней мере, в зачаточной форме. Он может хотеть, проявлять агрессию, действовать, хотя я не давала ему команды.
— Нет, четыре-шестнадцать, — Боргес ласково улыбнулся. — Не может. Знаете, как это звучит? Как если бы я говорил: у моего хуя есть личность.
— Ваш хуй, доктор, — Йеннер знала, что он ее провоцировал. И у него получалось, — не пытается ничего делать сам по себе. Он часть вашего тела и подчиняется вашему сознанию.
Боргес рассмеялся. Он обожал, когда удавалось вывести Йеннер из себя:
— Как мало вы знаете о мужчинах, девочка моя.
— Мы говорили о симбионте.
— Уже много раз, — Боргес мечтательно прищурился. — И вы всегда реагируете, как в первый. Подумать только, из всех проблем, которые у вас могли бы случиться, — некроз тканей, неправильное прорастание искусственной органики, атрофия нервов и клиническая шизофрения, — вы беситесь из-за низкого синхрона. Исправить который дело нескольких часов. Девяносто восьми у вас, конечно, никогда не будет, но восемьдесят пять — вполне реальная цифра.
— Вы знаете, что я пыталась, — напомнила Йеннер. — И что это невозможно.
Боргес сцепил пальцы, оперся на них подбородком и улыбнулся шире:
— И вот это, четыре-шестнадцать, мой любимый парадокс. Вы приписываете симбионту то, что вы не готовы принять в себе. Не можете признать, что вам нужен контроль, нужно ощущение собственной власти. Что вы можете поставить человека на колени, заставить орать от боли, и вам будет хорошо. Что вас, четыре-шестнадцать, это заводит. И вот она, настоящая вы. Это не симбионт, хотя, да, это он вас такой сделал.
Он говорил абсолютно откровенно, не пытался играть словами, потому что знал — правда делала Йеннер больнее. Боргес любил делать людям больно, никогда этого не скрывал.
— Даже если это настоящее, доктор, что насчет всего остального? Или вы думаете, вторая часть, та, которую я воспринимаю как себя, — ложь? То, как я хочу беречь близких мне людей, то, как мне плохо, если они начинают ненавидеть меня и бояться, — это что, вы думаете, такое кокетство? Что мне достаточно просто вернуться в Карательный и все станет хорошо? Думаете, для счастья мне хватит
Он улыбался, смотрел на нее абсолютно непроницаемыми черными глазами, и наслаждался той реакцией, которую спровоцировал.
Йеннер знала, что так будет. И он тоже это знал.
Они только теперь начинали говорить всерьез.
— Нет, четыре-шестнадцать. Не думаю, что вам этого хватит. Иначе я никогда не отпустил бы вас. Знаете, я предпочитаю держать своих ручных психопатов ближе к телу. Так что у меня для вас только один совет: совмещайте. Ставьте на колени, не причиняя вреда. Делайте больно так, чтобы вас не боялись и не ненавидели. Платите людям удовольствием за то, что с ними делаете, в конце концов. Только перестаньте, наконец, обвинять симбионт. Это вредно для здоровья.
Йеннер чувствовала себя так, словно Боргес вскрыл ее, покопался внутри и зашил снова:
— А я-то надеялась, что вы просто посоветуете мне таблетки.
Он рассмеялся:
— Девочка моя, таблеток от себя еще не придумали.
— Думаете, у меня получится? Совмещать.
Он откинулся в кресле назад, положил ладони на столешницу и оглядел Йеннер так, словно видел ее впервые:
— Я скажу, что у вас неплохие шансы. Вам нравятся контроль и насилие, четыре-шестнадцать, боль до определенной степени и больше всего чужая беспомощность, но даже в худшие дни войны вы никогда не переходили черту. Вы не способны убивать в удовольствие и пытать ради самого процесса. Думаю, да. Вы можете жить мирно. В конце концов, иначе я не отпустил бы вас.
Боргес был садистом и психопатом, и Йеннер боялась его. Но он не был ей чужим. Она для него тоже.
— Спасибо, что уделили мне время, Нулевой. Надеюсь, вы правы.
— Не спешите отключаться. Я и сам планировал вам звонить в ближайшее время.
Йеннер села ровнее. У Боргеса могла быть только одна причина для звонка. Ему нужен был человек, чтобы решить проблему за пределами Ламии.
— Что-то случилось?
— Фелиз Манн. Помните такую?
— Помню.
Фелиз Манн — она же каратель четыре-десять, во время войны возглавляла мобильный юнит Йеннер и, так же, как Боргес, очень любила свою работу. После подписания перемирия ее, как и Йеннер, как и большую часть Карательного, Федерация приговорила к смерти. Йеннер и Боргес были приняты в Королевскую Семью и получили дипломатическую неприкосновенность. Фелиз — нет. Ее должны были казнить за преступления перед человечеством, но она бежала в другой федеральный сектор и затерялась там.
— Она вернулась?
— Ходят слухи, что да, — Боргес мечтательно улыбнулся. — Красавица Фелиз, я соскучился.
— Сомневаюсь, что вы увидитесь, доктор, — сухо заметила Йеннер. — Скорее всего, она приехала встретиться не с вами.
Фелиз не получила дипломатическую неприкосновенность из-за нее. Йеннер лично обращалась к новой Королевской Семье, чтобы Фелиз отправили на эшафот.
— А я говорил вам, что лучше решить все по-семейному. Прикопали бы ее за кулисами, и не нужно было бы никому ничего объяснять. Это вы, девочка моя, захотели громкого процесса с судом, — он досадливо поцокал языком. — Вот и доверяй после этого федеральским. Не могут избавиться от одного единственного симбиотика.