Мировая история в легендах и мифах
Шрифт:
— Я ведь родился здесь, вон там — видишь остаток стены слева от крепости? — был наш дом. Все умерли и похоронены здесь. И мать, и мой отец, картограф Иегуда.
— Картограф Крескес?! — Христофор сам не раз прокладывал курс по его точным, подробным портоланам атлантических берегов и африканского побережья, а продавцы в Лиссабоне всегда драли за копии карт Крескеса втридорога.
Половина лица Авраама, словно назло неподвижной другой половине, расплылась в счастливой, гордой улыбке. Остатки его редких волос безжалостно трепал ветер.
— Он самый! Каждый год, где бы ни кочевал, я стараюсь побывать здесь, на их могилах. Моему отцу выпало счастье быть картографом
Ветер завывал так, что им приходилось почти кричать, чтобы слышать друг друга.
— Запомни, навигатор… — крикнул Авраам, — мы сейчас стоим у разбитой скорлупы огромного яйца. Вот из этой скорлупы, — обвел он здоровой рукой все известняковые развалины вдалеке и маяк, — и вылупилось все: лучшие в мире портоланы, лучшие астролябии и квадранты, первая каравелла! Отсюда вылупился лиссабонский порт со всем его лесом мачт! Лучшие навигаторы мира вышли из во-он оттуда — Villa do Infante — Школы принца Энрике в Сагреше. Здесь впервые замыслили неслыханное — плыть к страшному африканскому мысу Бохадор, за которым — так долго верили все — Предел Мира и Море Тьмы, поглощающее людей без следа. Я был тогда совсем мальчишкой. Принц Энрике говорил: «За мысом Бохадор — не море Тьмы, там — море Нашего Страха». И еще говорил он, и это любили повторять в его Школе: «Доплывешь куда угодно и вернешься живым, если умеешь завязать глаза своему страху и если есть у тебя добрый…»
— «…добрый корабль, вдоволь пресной воды, бакалао и веры!» — закончил Христофор. — Эти слова Энрике Нави-гадора знают все португальские моряки от Азор до Африки!
Авраам обрадовался так, что задвигалась, кажется, даже мертвая, неподвижная половина его лица.
— И видишь, принц Энрике был прав: теперь корабли заплывают за мыс Бохадор каждый день! Так какого цвета там вода, и кипит ли она, как в адских котлах?
— Вода там синяя, как везде! — крикнул со смехом Христофор. — И «кипит», только когда к мысу подходит много тунцов.
— Вот видишь! Страх делает невозможным выполнимые вещи. Даже поговорку сложили: «Quern quer passar alem do Bojador, Tern que passar alem da dor» [256] . Отец говорил мне, как горд он был — принадлежать настоящему братству людей. Принц Энрике не различал, безродный ты или знатный, богатый или нищий, еврей, мавр, араб, скандинав, немец, англичанин — если только ты знал небесные светила, течения, ветра или умел строить каравеллы и, главное, — имел тягу к непознанному, что пересиливает даже страх! Здесь взяли за основу арабский и северный корабли и построили первую каравеллу, я тоже тогда с утра до ночи пропадал на верфи. Смотри, там!
256
«Тот, кто заплывет за мыс Бохадор, пересечет черту, за которой — Боль» (португ.).
Темнело стремительно, но еще достаточно было света, чтобы увидеть у берега что-то вроде остатков заброшенной верфи. И темный маяк рядом. У Христофора опять на мгновение возникло чувство, что все это он уже где-то видел…
— Маяк «живой»? — крикнул он.
Авраам таинственно улыбнулся и прокричал весело:
— Не знаю! До сих пор жил на этом маяке последний, кто остался от Сагрешской школы, очень знаменитый когда-то человек. Теперь, конечно, всеми забытый: капитан Эаниш. Он первый на своем корабле и обогнул тот заколдованный мыс! И выиграл пари! До сих пор он поддерживал здесь огонь, хотя, когда я видел его в последний раз, он выглядел совсем иссохшим от старости! Если он умер, тогда — некому.
Они
— Темно. Видно, умер он, капитан Эаниш, смотритель, — скорбно и задумчиво проговорил Авраам. — Я малодушен и всегда страшился этого дня.
— Почему?
— Потому что тогда последним смотрителем стану я. Больше некому. Уйду от Бернардо, хотя платит он честно, да и привык я за годы ко всем — народ они незлой, бывает хуже. Но каждый зачем-то рождается на свет. — Живая половина Крескеса горько усмехнулась. — В моем случае не только все вокруг, но и я очень долго не мог понять, зачем родился… А теперь знаю зачем: когда умрет Эаниш — поддерживать на маяке огонь, найти преемника, если получится, и потом умереть поблизости от родных могил и великой памяти.
Маяк был черен.
«Даже этот калека знает, для чего живет», — подумал Христофор. И спросил:
— И что потом случилось в Сагреше? Почему здесь теперь так пустынно?
— Принц Энрике здесь и умер, в этой крепости, и Саг-реш постепенно превратился в груду развалин! Здесь мало воды, ничего не растет, все выдувает ветер. Но отец с матерью оставались здесь до конца, я давно похоронил их и после этого стал скитальцем, — ответил Авраам. — Местные крестьяне растащили камень для своих построек! Сагреш кончился. Но все продолжается теперь в Лиссабоне! И если ты навигатор, то тебе нужно только туда!
Им показалось, или на маяке что-то блеснуло? Они переглянулись — не почудилось ли? Не почудилось: в черном зеве башни точно блеснул огонь. Он медленно разгорался и упрямо выталкивал скользкую темноту в море.
— Жив Эаниш, жив бессмертный сукин сын! — радостно заорал Авраам, заглушая ветер и рокот моря, и больно ударил Христофора по плечу от восторга.
…Дубовая дверь в башню маяка оказалась закрытой. Христофор стучался так, что мог бы поднять и мертвого, а Крескес зычно звал капитана по имени, но никто так и не открыл тяжелую, словно крепостную, дверь.
— Видать, совсем глухой Эаниш, — пожал плечами Авраам. — Раньше открывал мне. Может, заснул? Завтра утром сюда вернусь, проведаю старину.
В обратный путь пустились в молчании. Над их головами бесшумно, хаотично носились в сумраке летучие мыши, едва не задевая их крыльями. Дорога спустилась в лощину, шум ветра и моря сюда не доносились.
— Когда был мальчишкой, то пытался рисовать карты левой рукой, но ничего не вышло, — сказал вдруг Авраам. — Я отдал бы тогда все, чтобы стать картографом в Лиссабоне. Но испугался, что у еврея-выкреста, калеки и сироты ничего не получится все равно. У каждого из нас в жизни — свой «мыс Бохадор». Слишком я испугался «обогнуть» свой, а теперь — уже поздно. Теперь даже стал находить радость в лицедействе. Играю Смерть. И ведь сколько вокруг мертвецов, которые только думают, что живы! Это бывает даже забавно, — горько засмеялся он и, помолчав, вдруг спросил: — Сколько тебе лет?
— Двадцать… пять. — Христофор ответил после некоторой паузы, словно не помнил точно.
— Принцу Энрике было двадцать пять, когда он основал Сагреш. Я-то помню его больным уже… — И добавил, чуть помолчав и пристально взглянув на Христофора: — Ты на него похож.
— На кого похож?
— На Энрике Навигадора. Я сразу вспомнил о нем, когда тебя увидел. Он тоже был рыжий, высокий. Говорят, предки из Англии родом. А у тебя?
— Нет, мои — все генуэзцы, — усмехнулся Христофор.
— Как звали твоего отца?