Мировая история в легендах и мифах

Кокрэлл Карина

— А тебе на что? — вскинулся вдруг Христофор. Меньше всего ему сейчас хотелось вспоминать о нем. Темнота сделала собеседников невидимыми друг другу, оставив им сейчас только голоса и свист ветра. Прибивали дорогу копыта мулов. В отдалении показались костерки их актерского становища.

Авраам понял раздражение Христофора по-своему и вздохнул. Христофор тогда примирительно сказал совсем о другом:

— А ты когда-нибудь думал, Крескес: что, если наш мир, наши города и порты, которые мы знаем, — лишь малая толика? Малая толика. А за океаном, может быть, лежит целый мир, который ничего о нас не знает? И что, если мир этот — лучше, чем наш?

Авраам ответил не сразу. Молчал. Наконец сказал:

— Не затем ли искусил

дьявол в образе змия прародителей, и не затем ли был изгнан из Рая род человеческий, чтобы потом вечно искали его люди за каждым горизонтом и думали, что вот-вот найдут?

Они ехали рядом. И под мерный, медленный шаг мулов Христофор рассказал Крескесу о безумном монахе, спасенном из дрейфующей посреди моря лодки, который отплатил черной неблагодарностью, зарезав капитана «Пенелопы», и о настойчивом бреде убийцы об островах на западе, о которых говорил пророк Исайя…

Авраам опять долго молчал. А когда ответил, голос его прозвучал в наступившей тишине взволнованно. И сказал он странное:

— Эх, не ошибся старый Крескес: не будет и тебе покоя, рыжий навигадбр.

Вздохнул, «пришпорил» мула каблуками и поехал вперед.

Актеры уже улеглись в своих повозках. В ту ночь он увидел свой первый за долгое время сон. Пробив скорлупу огромного белоснежного яйца мачтами, словно гигантский птенец, вылупилась каравелла с влажными, еще слипшимися парусами. И Христофор мучительно, надрывая все жилы, подталкивал ее к воде. Она была страшно тяжелой, сопротивлялась, кричала и била его, как злая птица, крыльями-парусами. А когда он проснулся, его оглушил тот самый первый приступ мучительного отчаяния, тоски и беспокойства от того, что жизнь проходит совершенно зря…

Авраам Крескес так навсегда и остался в Сагреше. Он умер под утро (только-только начали свою разноголосицу птицы). И что снилось ему в последнем сне, не узнает никто. Священник местной церкви был болен, а Бернардо не терпелось скорее, пока не пришли ночные холода, добраться до Лиссабона, и он сказал, что ехать на поиски другого священника некогда. Поэтому актеры просто завернули покойного в его же заляпанный саван и, прочитав молитвы, какие знали, похоронили Авраама Крескеса в неглубокой могиле на вечно ветреном мысу Сен-Винсенте, в длинном ящике из-под бутафорских лат. Хотели поставить крест, но не нашли никакого подходящего дерева — в изобилии на мысу был один только камень, потому вместо этого, засучив рукава, упираясь каблуками в тощую землю, актеры и подкатили один из них к изголовью свежей могилы.

Неожиданно горько зарыдала Габриела, бросилась Христофору на грудь:

— Вот так и всех нас… когда-нибудь… при дороге… в ящике…

А Бернардо, приняв привычную уже позу не то полководца, не то прокуратора, сказал перед своей сумрачной, ежившейся на утреннем ветру труппой надгробное слово. Начал что-то там звучное по-латыни, а закончил тем, что неплохой, в общем, был человек покойник, хотя и еврей, никогда не требовал повышения жалованья, довольствовался тем, что давали. И бросил на труппу строгий, многозначительный взгляд.

…Христофор последний раз оглянулся на развалины великого Сагреша, среди которых белел теперь камень на могиле Крескеса, и подумал, что в итоге все складывается, как дблжно.

А потом они погрузили в свои скрипучие повозки складной крест, мачту для «полета» Ангела, деревянные мечи и крашенные медной краской латы и, подгоняемые дыханием осени, покатились по ухабам дорог Алгарве и Сетубала [257] в Лиссабон…

По бесконечной красноземной дороге их надрывно тянули вперед большеголовые наемные мулы с грустными глазами. Имен у мулов не было: наемным мулам редко дают имена. Дорога по пыльной суше показалась Христофору медленной и мучительной, как пережевывание сухого хлеба беззубым ртом. Он тосковал по кораблю — по скорости, скольжению, полету, высоте мачт, с которых виден целый мир. Ему было неуютно и тесно, когда горизонт закрывали дома, холмы и деревья. Но Христофор стремился в Лиссабон даже больше, чем актеры. Прочь из этих пыльных тихих городков Алгарвы с их никуда не торопящимися рыбаками и крестьянами — туда, где бурлит настоящая жизнь, приплывают корабли со всего

мира и вершатся настоящие дела! Лиссабон теперь казался Христофору землей обетованной. Верил, что там, наконец, найдет то, что искал. А что он искал? Чувствовал это смутно, но объяснить не мог.

257

Провинции Португалии.

Крепло намерение, добравшись до Лиссабона, сбежать из труппы. Да, они спасли ему жизнь, но он считал, что сполна с ними за это расплатился. Однако сбежать было не так-то просто: Бернардо никогда, под разными предлогами, не выплачивал ему всех причитающихся денег, держал его на этом коротком поводке, а Габриела уже вскоре после его спасения забралась к нему в постель и теперь не отставала от него ни на шаг. По взглядам, которыми она обменивалась с Бернардо, он понял, что все происходит с молчаливого согласия ее отца, что она — его сладкий страж. А когда ей доводилось отлучаться, неподалеку, по какому-то странному совпадению, оказывался сын «Прокуратора», «толстый легионер» Антонио.

Бедрами и тонкой талией Габриела напоминала «синьору Клепсидру», и еще нравилась Христофору за то, с какой веселой безотказностью готова была попробовать любые виды наслаждения, которым он научился у своих профессиональных портовых подруг. Потом он стал подозревать, что Габриела в него и вправду влюбилась, и проводит с ним все время уже по собственному почину. А однажды она горячо и отчаянно зашептала ему, что хочет бросить актерскую жизнь: ей надоело таскаться в повозках, судьбу матери она повторять не желает, а хочет завести с ним обычный дом, где угодно — в городе или в деревне, и родить ему ребенка, светловолосого мальчика, и готовить ужин, и ждать мужа у очага по вечерам.

За время пути Христофор все молчал и только слушал Габриелу, и она рассказала о себе все, исчерпала себя до дна и теперь могла только бесконечно повторяться, как эта ухабистая дорога. И он решил: пора уходить.

Мальчика она все-таки от него родит, но он об этом не узнает, да и это уже — другая, невыразимо грустная история с тем самым окончанием, какого так страшилась Габриела тогда, в Сагреше.

И наступил день, когда навстречу им поплыли в мареве шпили лиссабонских церквей. Той ночью он, видимо, утомил любовницу сильнее обычного. Да и во всем актерском «караване», к счастью, никто не проснулся, когда он, так и оставив Бернардо недоплаченные деньги, захватив все свои нехитрые пожитки, тихонько выбрался из-под суконной крыши актерской повозки — под высокие звезды!

Лиссабон

Христофор бывал в Лиссабоне и раньше. Но города толком не знал, проводя дни в портовых тавернах, ведь сказано же: моряк знает берега всех стран, и ни одной страны — дальше берега. Теперь он попал в самую гущу столицы мира, и эта гуща кипела, бурлила и бродила вокруг него. Поначалу он наслаждался. В Лиссабоне все казалось ему более ярким, чем везде. Здесь все делали до самого последнего предела, без оглядки, как и подобает в столице мира. Бедные были беднее, чем везде. Богатые — богаче, чем это могло представить воображение. Столица не прощала слабости, здесь знали тысячи способов обмануть и использовать ближнего. Лиссабон уверенно заявлял о себе — великолепием своих дворцов, соборов, банкирских домов, суровой Верхней Альфамой с парящей над городом Лиссабонской крепостью, левантийской красотой своего еврейского квартала с великолепной синагогой — Esnoga; лабиринтом квартала бедноты Нижней Альфамы, и, конечно, площадью Террейро де Пако с ее многочисленными лавками, огромными рынками, гигантским портом и «веселыми домами» в подвальчиках на любой, даже самый извращенный вкус [258] .

258

Совершенно ничего не осталось от того, средневекового Лиссабона. Весь он был разрушен во время страшного землетрясения 1755 года.