Миссис Крэддок
Шрифт:
Крэддок поцеловал жену со всей страстностью своей апатичной натуры и вернул покой измученному сердцу Берты.
Берта намеревалась до последнего хранить в секрете свою новость — маленькая тайна служила ей утешением в горести и преградой против нарастающего разочарования. Она еще не была готова примириться с открытием, пока смутным, что Эдвард с его холодным темпераментом не способен удовлетворить ее бурную страсть. Для нее любовь была ярким пламенем, поглощающим всю жизнь; для него — удобным и нужным явлением Божьего промысла, и волноваться по поводу этого явления стоило не более, чем, к примеру, при заказе костюма у портного. Жаркая любовь Берты некоторое время заслоняла собой холодность мужа; она упорно не замечала, что виной всему ее собственная чрезмерная пылкость.
Тем не менее правда, пробившая себе путь сквозь сонм иллюзий, доставляла ей страшные муки. Она боялась, что Эдвард не просто разлюбил ее, но и вообще никогда не любил. Берта колебалась между прежней горячей привязанностью и новой, столь же лютой ненавистью. Она говорила себе, что ничего не делает наполовину — либо любовь, либо отвращение, но в любом случае — от всего сердца. Однако теперь ситуация полностью менялась — появление ребенка все искупало. Теперь уже не имело значения, любит ее Эдвард или нет. Берта больше не страдала, сознавая, как наивны были ее надежды, как быстро рухнул идеал. Она уже чувствовала, как крохотные ручки сына одну за одной разрывают нити, привязывавшие ее к Крэддоку. Когда Берта заподозрила, что беременна, она издала ликующий возглас, в котором, помимо радости предстоящего материнства, звучало предвкушение близкой свободы. Когда же подозрения переросли в уверенность, чувства ее — всегда непостоянные, как апрельские ветра, — изменились. Навалившаяся слабость заставила Берту желать поддержки и сочувствия со стороны мужа, и тайну пришлось раскрыть. В тот самый день во время безобразной ссоры она бросала ему горькие упреки и обвинения, а сама только и мечтала о том, как Эдвард заключит ее в объятия и скажет, что любит. Чтобы возродить угасающую страсть Берты, требовалось совсем чуть-чуть; она нуждалась в помощи Эдварда и не могла жить без его любви.
Неделя проходила за неделей, и Берта с растроганным сердцем стала замечать перемены в поведении Эдварда, еще более очевидные на фоне его прежнего равнодушия. Теперь он относился к жене, как к тяжелобольной, требующей некоторого внимания. У Крэддока на самом деле было доброе сердце; в этот период он делал для Берты все, что не вынуждало его жертвовать собственным комфортом. Когда врач велел побаловать ее каким-то деликатесом для усиления аппетита, Эдвард охотно поехал за этим лакомством в Теркенбери. В присутствии Берты он старался говорить и ходить тише. Вскоре он настоял на том, чтобы сносить ее по лестнице на руках, и хотя доктор Рамзи уверял Берту, что в этом нет никакой необходимости, она не позволила Крэддоку отказаться от этой процедуры. В его сильных руках она чувствовала себя маленькой девочкой и с удовольствием прижималась к широкой груди мужа. С приходом зимы, когда было слишком холодно, чтобы выезжать на прогулку, Берта долгими часами лежала на кушетке у окна, разглядывая аллею вязов, опять безлистых и унылых, наблюдая за тяжелыми тучами, что приходили с моря, — в ее душе царили мир и покой.
В один из дней нового года она, как обычно, сидела у окна и увидела Эдварда, гарцующего верхом по аллее. Крэддок остановился перед окном и взмахнул хлыстом.
— Как тебе мой новый жеребец? — крикнул он Берте.
В этот момент конь попятился и едва не угодил задними копытами в клумбу.
— Тихо, дружок! — осадил его Крэддок. — Стой смирно, я сказал!
Жеребец встал на дыбы и злобно прижал уши. Эдвард спешился и подвел коня к окошку.
— Ну разве не красавец? Только погляди, каков! — Он провел рукой по передней ноге коня, погладил лоснящуюся шерсть. — Отдал за него всего тридцать пять гиней. Сейчас отведу его в конюшню и приду домой.
Через несколько минут Эдвард присоединился к жене. Костюм для верховой езды сидел на нем превосходно, в высоких сапогах с отворотами он выглядел
— Это тот самый зверь, что на прошлой неделе сбросил Артура Брандертона. Артур сломал ключицу и потянул лодыжку, теперь хромает. Говорит, что ему еще никогда не приходилось объезжать эдакого стервеца. Вряд ли он отважится на вторую попытку! — презрительно расхохотался Крэддок.
— Надеюсь, ты не купил эту лошадь? — встревоженно спросила Берта.
— Еще как купил. Нельзя же было упускать такую возможность! Настоящий красавчик, только с норовом — впрочем, как и все мы.
— Но ведь на него опасно садиться!
— Самую малость. Поэтому он достался мне задешево. Артур отдал за этого жеребчика сто гиней, а мне предлагал за семьдесят. «Нет уж, — говорю, — даю тебе тридцать пять и беру на себя риск сломать шею». Он, конечно, согласился. Зверь заработал дурную славу в округе, вряд ли Брандертону удалось бы легко его спихнуть. А я умею укрощать таких лошадок, меня попробуй сбрось из седла!
Берта затряслась от страха.
— Эдди, ты же не собираешься на нем ездить? А если что-то случится? Господи, и зачем только ты его купил!
— Это отличный жеребец, — сказал Крэддок. — Если кто и сможет его объездить, то это я, и, клянусь Богом, я намерен рискнуть. Не для того же я купил этого коня, чтобы он простаивал в стойле! А иначе меня просто поднимут на смех.
— Эдди, умоляю, не надо. Какая разница, что скажут люди? Я ужасно за тебя боюсь. Пожалуйста, хоть разочек сделай, как мне хочется. Я ведь так редко тебя о чем-то прошу!
— Когда ты обращаешься ко мне с разумными просьбами, я всегда стараюсь их удовлетворить. Я не могу пустить животное под нож после того, как выложил за него тридцать пять гиней.
— Вот так всегда: ты готов выполнить мою просьбу, только если она не противоречит твоим собственным желаниям.
— Что ж, все мы таковы, верно? Ну-ну, Берта, не капризничай. — Крэддок шутливо ущипнул жену за щеку. — Как известно, женщинам подавай все подряд, даже луну с неба; знают, что ее не достать, и все равно выпрашивают. — Эдвард сел рядом с Бертой, взял за руку. — Расскажи-ка лучше, как ты сегодня провела день. К нам кто-нибудь заходил?
Берта тяжело вздохнула: она абсолютно не имеет влияния на мужа. Ни слезы, ни мольбы не помешают ему осуществить задуманное. Сколько бы она ни спорила, Эдвард всегда докажет, что она не права, и, довольный, уйдет по своим делам. Ладно, теперь она не одна, у нее будет ребенок.
— Благодарение Господу, — вполголоса пробормотала она.
Глава XV
Крэддок выехал на новом жеребце и вернулся с победоносным видом.
— Он вел себя смирно, как ягненок. Я мог бы ехать с завязанными за спиной руками. А уж как прыгуч! Запросто берет барьер из пяти перекладин.
Берта злилась на мужа за то, что заставил ее изрядно понервничать, и на себя за излишние переживания.
— Удачно, что я решил выехать на нем сегодня. Старый лорд Филип Дирк, который там был, спросил обо мне у Брандертона, а потом сказал: «Передайте ему, что на своем веку я повидал не много людей, которые так хорошо бы держались в седле». Брандертон чуть не позеленел: он уже жалеет, что отдал мне жеребца за тридцать пять гиней. А мистер Молсон подошел ко мне и говорит: «Я знал, что рано или поздно этот дикарь попадет в ваши руки. Кроме вас, в здешних местах с ним никто не управится. Правда, можете считать себя счастливчиком, если не свернете шею, объезжая его», — с удовольствием пересказывал полученные комплименты Крэддок. — Да, славно мы сегодня покатались. А как твои дела, дорогая? — продолжил он. — Хорошо себя чувствуешь? А, вспомнил! Ты знаешь Роджерса, егеря? Так вот он мне сказал: «Знатный у вас жеребчик, хозяин, да больно норовистый». А я ему: «Это верно, только уж поверьте, я знаю толк в лошадях». Все ждали, что конь меня сбросит, а я знай себе держался в седле и нарочно еще покрасовался, чтобы они видели — я не трус.