Мистер Ивнинг
Шрифт:
Мистер Тейт не был внимателен или добр к нему, но являлся его благодетелем — именно это слово возникало на устах у всех, кто с давних пор знал садовника и его работодателя, и слово это связывал с мистером Тейтом и сам Гелвей, ямайский слуга. Мистера Тейта нельзя было назвать недобрым, но он был неласков; нельзя было назвать его и суровым, но платил он мало и почти не разговаривал с садовником, передавая свои поручения, коих было великое множество, через кухонных и кабинетных служанок. Впрочем, однажды, когда слуга заболел воспалением легких, мистер Тейт без предупреждения появился утром в больнице, игнорируя правило, что посещения разрешены
Но миссис Эвелин и Эдна Грубер говорили с Гелвеем, были добры к нему. Миссис Эвелин даже старалась с ним подружиться. Она заговаривала с ним через изгородь каждое утро, не обижаясь и не удивляясь, если он почти ничего не отвечал. Казалось, ей известно нечто о его прошлом, — во всяком случае, она знала Ямайку, бывала там три или четыре раза. Так что женщины — Эдна и миссис Эвелин — общались с ним много лет, справлялись о его здоровье, о его работе во дворе и частенько награждали лакомствами со своего щедрого стола: так дают вкусный кусочек породистой собаке, прибежавшей из большого поместья.
Он вспоминал золотые волосы детей и после того, как гости встали из-за праздничного стола и вошли в дом, ожидая, когда за ними прибудут лимузины и развезут по собственным огромным домам. Белоснежные волосы плыли перед его глазами, точно воспоминание о полях диких лютиков за оградой поместья, полевых цветов, порой появлявшихся и в безукоризненной зелени, за которой он следил — золотые венчики, яркие, как сильные лучи полуденного солнца. А потом возникло воспоминание о блеснувшем праздничном торте с желтым центром. Рот садовника увлажнился от мучительного предвкушения, слезы снова навернулись на глаза.
Солнце садилось, когда он выключил шланг и вытер руки — мокрые, запятнанные ржавчиной и какой-то слизью, вытекшей из насадки. Он вошел в маленькую кирпичную мастерскую, снял промокшую до нитки рубашку и надел сухую из выцветшего хлопка, украшенную рисунком с цветочками из шести лепестков. После ликования счастливых золотоволосых детей за праздничным обедом хотелось поскорее попробовать торт; их голоса все еще звенели в его ушах, словно щебет ласточек на тополях.
Памятуя о приглашении Эдны, Гелвей, ямайский садовник, подождал у кладовки, ожидая, что его позовут войти и отведать праздничное угощение. От раздумий о празднике и маленьких детях, их веселье, проворстве и живости, силе их легких, великолепном аппетите, счастливом звоне столового серебра и тонкого фарфора, к которым прибавились теперь трели птиц, готовых угомониться во мраке своих гнезд, тяжкая ностальгия охватила его, глубоко погребенное воспоминание о былом сразило молниеносно, точно лихорадка или тяжкий недуг. Он вспомнил своих дорогих усопших… Забывшись, он так и стоял на заднем крыльце, но тут Эдна внезапно засмеялась, распахнула дверь и, вспыхнув, заговорила:
— Ну, Гелвей, что же ты стоишь и церемонишься?.. Вот уж не ожидала, что ты начнешь робеть. Торт ждет тебя.
Он вошел и сел на обычное место, где столько раз получал лакомства и вознаграждения.
— Тебя, должно быть, удивляет задержка, — сегодня Эдна говорила с ним официальней обычного. — Гелвей, у нас, кажется, дурные новости… Пришла телеграмма. Миссис Эвелин боится ее читать.
С этими словами Эдна вышла из комнаты, и открывающаяся в обе стороны дверь кухни затворилась
Гелвей перевел взгляд на большой белый торт с желтым центром, который Эдна приготовила для него. Тяжелая серебряная вилка в его руке готовилась вонзиться в толстый, щедро покрытый глазурью кусок, роскошно возлежащий на раскрашенном вручную фарфоре. И тут раздался жуткий вопль: пронесся по бесчисленным комнатам, словно с той лишь целью, чтобы добраться до Гелвея, остановиться прямо перед ним и исчезнуть — испариться в воздухе и небытии над его головой. Губы садовника пересохли; казалось, он ощутил неведомую, внезапную опасность. Вилка упала из смуглой мускулистой руки. Вопль повторился, чуть громче, настала глухая тишина, а несколько минут спустя донесся протяжный безутешный плач. Гелвей знал, что это миссис Эвелин. Должно быть, в телеграмме плохие вести. Он сидел, глядя на нетронутый торт. И желтый центр торта взирал на него в ответ.
Эдна вернулась на кухню — глаза красные, носовой платок крепко зажат в правой руке, опаловое ожерелье сбилось набок.
— Это мать миссис Эвелин, Гелвей. Она умерла. И так скоро после того, как муж миссис Эвелин умер, ты ведь знаешь.
Гелвей пробормотал слова соболезнования, сожаления, которые Эдна не слышала, поскольку старалась уловить любой звук, способный добраться через качающуюся дверь.
Спохватившись, она заговорила:
— Да ты ведь и не притронулся к торту, Гелвей… — она взглянула на него чуть ли не с упреком.
— Ее родная мать умерла. — произнес Гелвей, с трудом поборов смущение.
Но Эдна смотрела на торт.
— Можно будет завернуть остатки, Гелвей, и ты скушаешь его дома, там у тебя появится аппетит. — Она попыталась его утешить, но сама теперь плакала так сильно, что вся дрожала. — Такие вещи происходят внезапно, — ей удалось произнести это безликим тоном, словно она читала напечатанный на машинке список поручений. — Совершенно без всякого предупреждения, вот как у нас. Словно небо обрушилось на землю.
Эдна работала у миссис Эвелин много лет. Она всегда носила маленькие передники. Казалось, она ничем не занимается, только ходит из кухни в прихожую или гостиную и тут же возвращается в исходную точку. Сегодня, руководя детским праздником, она беспрестанно бродила кругами и смотрела сверху вниз на каждого ребенка, так что впору было усомниться, есть ли толк от столь бурных движений. И все же без нее миссис Эвелин не смогла бы управиться с таким большим домом, — так говорили люди. И именно Эдна Грубер первая убедила миссис Эвелин, что Гелвей — человек обязательный и безукоризненно надежный. И именно Эдна Грубер всегда настаивала на том, что нужно пригласить Гелвея, если не находилось никого, кто мог бы выполнить какую-то трудную, а зачастую неприятную и грязную работу.
— Так что, Гелвей, я второй торт целиком отправлю тебе, вот только отыщу подходящую коробку.
Садовник поднялся, так и не съев ни крошки. Он произнес несколько слов и, услышав, как они вылетают из его собственных уст, удивился, точно буквы возникали перед ним, начертанные в воздухе:
— Мне очень жаль… сочувствую ее горю… Смерть матери… это самая тяжкая потеря.
Затем он услышал стук захлопнувшейся за его спиной двери. Птицы угомонились, на западе застыли багряные облака, и вечерняя звезда плыла над темнейшей их грядой — золотистая, точно головы веселящихся детей. Садовник перекрестился.