Мистер Ивнинг
Шрифт:
«Ты все такой же мастер преувеличений, дорогуша», — вздохнула она.
Но я был неумолим.
«Так, значит, ты серьезно?» — захныкала она, размазав один глаз.
«Абсолютно, Джорджия, — ответил я, подчеркивая каждое слово. — Когда ты своими руками вырыла себе могилу, к власти пришел я». (Я подождал, пока до нее дойдет, что мой собственный салон, остававшийся крошечным при уже огромном салоне Джорджии, в ее отсутствие разросся и теперь полностью ее заменил. Если можно так выразиться, я стал ею.)
«Не мог бы ты выложить как на духу, что я такого сказала Берли?» — повернувшись ко мне спиной, она стала рассматривать новую картину, которую я на самом деле приобрел лишь пару дней назад.
«Ну же?» — настаивала она.
«Неужели ты думаешь, что я повторю слово в слово, ведь с тех пор утекло столько воды? Твои слова, конечно, были грубыми, но все решил твой фирменный тон и тщательно рассчитанное время для этой злобной фразы. Ты же королева стерв, солнышко, и, пиши ты книги столь же язвительно, как говоришь, тебе не было бы равных среди романисток… В четырех или пяти различных перефразировках своего изначального аффидевита ты заявила, что никогда не поцелуешь черную задницу, пусть даже тебя и твои четверги сотрут в порошок».
«Совершенно запамятовала это забавное заявление», — хихикнула она.
Именно в эту минуту позвонили в дверь, и вошли четверо или пятеро маститых писателей. Все они с удивлением посмотрели на Джорджию, да и сама она не смогла скрыть изумления, увидев, что они заходят ко мне запросто. Затем мы ее игнорировали, но она не желала уходить. Как только гости добрались до бутылок и закусок и разговорились между собой, Джорджия протиснулась и снова насела на меня.
В конце концов, исключительно для того, чтобы она отстала, я предложил ей дьявольский, неосуществимый план, который, по моему утверждению, должен был восстановить ее повсюду в правах и проложить путь к повторному открытию его четвергового салона. Все называют меня самым бездушным циником на свете, но клянусь тем, что для вас свято (если у вас осталось хоть что-то святое), я и вообразить не мог, что она примет вызов, когда я скажу, что, стоит ей символически, чисто для проформы, поцеловать Берли туда, куда она зарекалась его целовать, как она тотчас вернется в бизнес. Понимаете, я думал, что, услышав мое невинное предложение, она обидится и уйдет, а через пару дней ее след простынет в Нью-Йорке, ну, или, по крайней мере, сам я от нее избавлюсь. Но то ли она перебрала моих ледяных шедевров, то ли так подействовал ядовитый нью-йоркский воздух — словом, я буквально опешил, когда она просто сказала:
«Тогда устрой это в следующий четверг, дорогой. Я приду, и скажи Берли, чтобы не подвел. Я сделаю это, родной, — для тебя и для всех нас».
На следующий день я позвонил ей и сказал, что не стоит принимать мои слова всерьез, что я всего-навсего пошутил, и так далее, и тому подобное. Но она заверила, что сделка состоялась, пообещала прийти в четверг и повесила трубку.
Я так разозлился на эту стерву, что тут же позвонил чернокожему великану Берли и с места в карьер обо всем ему рассказал. Понимаете, в то время мы с Берли, скажем так, были больше, чем друзья, — по старой привычке Руперт самодовольно ухмыльнулся. — Ну и, — продолжил он, — к моему легкому изумлению, наша милейшая знаменитость с готовностью на все согласилась.
Трезво поразмыслив пару часов, я запаниковал. Сначала перезвонил Берли и попробовал уговорить его не приходить. Но Берли несся на гребне новой волны идолопоклонства и паранойи, и море ему было по колено. Он заверил меня, что жаждет прийти и довести до конца наш план, который окрестил «божественным». Разумеется, тогда я еще не подозревал, до какого конца он собирается дойти, да и бедняжка Джорджия, разумеется, тоже!
Потом я, конечно, снова попытался отговорить Джорджию. С таким же успехом можно было убедить Жанну д’Арк вернуться на скотный двор. Тогда я представил
— Я не спал накануне всю ночь, — Руперт Даутвейт приступил к описанию события, приведшего к его краху. — Я считал себя дерзким, полагал, что меня никому не догнать. Ведь по шику, вкусу и блеску именно мои четверги опередили четверги Джорджии, как минимум, на целое поколение. И вот в воздухе запахло жареным: кто-то вознамерился перехватить у меня инициативу.
Вы не поверите, в тот вечер пришли все: точно почуяв грядущее событие, ко мне умудрились прибыть какие-то люди из Вашингтона, надоедливая принцесса и коронованные особы из всех вотчин тщеславия. Там был даже толстяк из Канзас-сити, который несколько сезонов назад сделал себе обрезание, с целью втереться в нью-йоркскую литературную тусовку.
Когда вошла Джорджия, никто ее вначале не узнал — даже Берли. Она вся сияла, хоть и была слегка напряжена, и я впервые заметил, что ее подтяжка не слишком стрессоустойчива, однако Джорджия все-таки выглядела наполовину моложе своих лет и потому с первой же минуты имела оглушительный успех.
«А теперь, моя прелесть, — сказал я ей на ушко, благоухавшее каким-то эфирным маслом по двести долларов за унцию, — пожалуйста, раскланяйся со всеми и поезжай домой — моя машина стоит прямо напротив двери, за рулем Уилсон. Сегодня ты произвела фурор, и теперь скройся, пока все еще аплодируют».
«Я доведу это дело до конца, солнышко», — она была тверда, как кремень, я заметил, что Берли поймал старухин взгляд и подмигнул.
«Только не в моем доме, — прошептал я, лихорадочно целуя ее в безумном стремлении скрыть от гостей собственное отчаяние. — Как ни крути, я предложил свой планчик, когда мы были навеселе».
«Латинская пословица гласит: истина — в вине», — она поцеловала меня в губы и оставила, а затем обошла всю комнату, как в прежние времена своего салонного величия, пожимая протянутые руки, купаясь в объятьях и поцелуях. Она имела ошеломляющий, головокружительный успех, и мне вдруг показалось, что ни она, ни Берли не собираются делать того, на что согласились, а я, как дурак, попался на их удочку.
Видя, какое сильное впечатление она произвела, я стал напиваться и, чем сильнее ее хвалили, тем больше злился и нервничал. Я бы ни за что не потерпел, чтобы Джорджия вернулась и заняла мое место.
Я подошел к Берли, которому все поклонялись до исступления. Он тотчас обернулся и сказал:
«Руппи-детка, ты пришел снова попросить меня не делать того, что я всенепременно сделаю?» — он злобно улыбнулся.
«Берли, миленький, — я взял его за руку, — я не просто хочу, чтобы ты дошел до громкого, грандиозного конца, но чтобы все получилось на мегатонны колоссальнее, чем мы запланировали. Именно это я и хотел тебе передать», — я поцеловал его и молча обнял.
Теперь меня уже нельзя было ничем запугать, и мое предложение казалось слегка невообразимым даже мне самому, даже спьяну. Я смутно осознавал, что сам нарываюсь на политическое убийство.
Но чем дольше я наблюдал за тем успехом, которым Джорджия пользовалась у всех без разбору, тем нестерпимее мне хотелось, чтобы назревавший скандал, наконец, разразился. А тут еще величина ее брильянта — это уже было чересчур. В нашей среде таких огромных брильянтов никто не носил. Она хотела этим оскорбить меня, высмеять при всем честном народе, показав, что я могу наскрести от силы миллион, а она не сосчитает все свои деньги и за два года ревизии.