Мизанабим
Шрифт:
Ёршик наливается краской. Жарко ему, хоть и ледяной водой умылся.
– Да.
– Понимаешь, почему не брал с собой на дело?
– Нет!
Хочется ногой топнуть и хрястнуть подвернувшуюся кружку о стену. Он ведь может, когда надо. Всё может!..
– Иди спать. До завтра подумай.
Ёршик стоит ещё минуту или две, не шевелясь. Ищет в голове что-то умное, чтобы с достоинством ответить, как взрослый… и не находит.
– Умбра бы поняла.
– Её здесь нет.
Хлопает кухонная дверь.
Вот
? ? ?
– Поговори с ней.
Яблоня тянулась к небу у ограды. Сбрасывала на землю иней лепестков, но яблок не давала. Пустоцвет.
– С деревом? – он хмыкнул.
– А что? Доброе слово всем приятно. – Умбра обняла тонкий ствол и прижалась к нему щекой. Закрыла глаза.
Ёршик молчал. Сидел на нижней ветке, болтал ногами, глядя, как белые цветы смешиваются с землёй: наступишь – втопчешь в грязь. Несколько дней красоты – и всё, отцвела.
– Жаль, что быстро…
– Это ты мне? – Умбра загадочно улыбнулась.
– Ей, – пожал плечами Ёршик. – Или никому. Просто так.
Пальцы Умбры осторожно гладили ствол.
– Не надо жалеть. Если бы она не теряла лепестки – весна за весной, – то не выросла бы. Не стала крепким, сильным деревом.
Словно в подтверждение поднялся ветер, и белый вихрь взметнулся, окутав Умбру, как невесту. Белый цвет на тёмно-рыжих волосах.
Ёршик тогда не понял, как связаны потеря и рост.
А на деле – всё просто.
? ? ?
Отчасти он сам виноват в том, что Крепость была полна скованных «гостей». Вернее, не так. Они появились задолго до прихода братьев, просто Ёршик их разбудил. Позвал, и они пришли. Для него это стало забавой: садиться в темноте на кровать и глядеть в окно, проговаривая дурацкие стишки. И не только.
«Кто прячется, тот застыл».
Он не понимал до конца: хоронится ото всех, оставаясь на месте, или водит. До тех пор, пока кто-нибудь продолжал прятаться, игра не кончалась.
Садясь на кровать, он стягивает ботинки. Шевелит пальцами в носках. Зябко. Под утро и вовсе стынь придёт: чужая, не госпитальная, подбирается всегда снаружи, с моря, заглядывает в окна и дверные щели. У неё нет человеческой формы, только голод и дыхание зимы, щекочущее кожу.
Ёршик ложится, укрываясь шерстяным одеялом.
– Не стой, – говорит он Соне, когда тот появляется у окна. В солдатской одёжке, с рукой на перевязи, коротко стрижеными волосами и болью. Эта боль течёт из него, как кровь из тела, пока то не остыло. Ёршик знает. Хотел бы не знать, да вот как…
– Спокойной ночи, – добавляет он и на какое-то время засыпает.
Чтобы проснуться от голоса Умбры.
? ? ?
– Ну, ты чего подскочил? – Она мягко улыбается.
– Ты вернулась?
Он смотрит недоверчиво,
Она смеётся.
– Ты вернулась! – Они обнимаются. Умбра пахнет землёй и травами. Горько и сладко. Это она.
– Я тоже соскучилась.
– Где ты была?!
– У врага. Потом у друга. Это… сложно. Враз не объяснишь.
– А остальные? Они тебя видели?
– Скат видел, – она задумчиво отводит взгляд, – другие ещё нет.
– Так пойдём скорее! – Он тянет Умбру за руку, но та почему-то замирает. Утренние сумерки очерчивают лицо: глаза больные, страшные, с болячками, как у Сони. Губы потрескались, щёки запали.
– Ты…
– Это пройдёт, – утешает она, – скоро. И я вернусь насовсем. После первого снега.
Звон. В Уделе Боли бьют колокола. Ёршик понимает, что всё это время находился не в крепости – в приюте, и скоро явится брат Равен, заставит идти на заутреню.
Он выбегает в коридор, но почему-то направляется не к лестнице, а направо. Там нет прохода – только крепостные дебри. Западное крыло.
? ? ?
Сон обрывается резко. Холодом и тишиной. Ёршик не знает, как умудрился уйти на десятки шагов от спальни и почему очнулся только теперь, уперевшись ладошкой в стену. Он никогда раньше не ходил во сне. Рассветные братья лечили «лунную одержимость» молитвами и купанием в освящённой воде, если кто-то из послушников заболевал. Это было странное чувство: он видел Умбру так живо, чувствовал запах, объятия, а потом всё рассыпалось.
Ёршик оглядывается. Коридор пуст.
Но что-то привело его сюда: он доверял Крепости. У неё была своя воля – как и у скованных.
Другое дело, что в одиночку страшно бродить в темноте. Он всем спешил доказать, что не маленький, а на деле… Сложно. Хочется повернуть вспять и укрыться под одеялом, пусть даже в компании скорбного Сони.
Он опускает пальцы на ручку двери. Медлит. Будить Сома после того, что было между ними, – последнее дело. Можно Карпа позвать, с ним не бывает страшно. О его болтливость всё разбивается, как волны о скалистый берег. Он утверждает, что скованных не видел ни разу. Толстокожий, как великан из Умбриной сказки.
Но нет, Карп всё испортит.
Горчак – тоже. Он и дверь на ночь запирает. Стучать – значит перебудить весь этаж.
Справится сам.
Он хватает ртом воздух, делая глубокий вдох, и поворачивает ручку. В нос ударяет запах пыли, сырого дерева и ветоши. Дверь не заперта, потому что ключи Сома к ней не подходят. Граница между Западным и Восточным крылом пролегает чуть дальше. Ёршик шагает вперёд. Шуршит стружка под ногами. Здесь остался мусор, потому что братья махнули рукой: зачем делать лишнюю работу?..