Мизанабим
Шрифт:
Нежилая часть госпиталя была огромной. Десятки палат, больших – на шесть или восемь человек – и двухместных; операционные комнаты и процедурные; подсобные помещения; столовая и огромные подвалы, будто под Крепостью лежала вторая, подземная, – всё это пустовало.
Ёршик поводит плечами.
Сквозняки здесь гуляют свободно. Окна треснуты, щели никто не замазывает. На стенах – водяные разводы, оставшиеся с позапрошлых зим. Крыша протекает.
Он выходит на лестницу, ведущую в главный корпус. За ним следует Улыбака. Мелькает тенью в окнах и пропадает, стоит
Ёршик замирает. Высокий силуэт приближается к стенду.
Офицер бледен и прям. Такой выправке позавидует кто угодно.
Ёршик сглатывает. Впервые он может разглядеть его вблизи. Светлые волосы с проседью на висках гладко зачёсаны; тяжёлый подбородок выдвинут вперёд. Кожа не тронута гнилью, только на месте глаз – бездонные провалы. И дыра на мундире, сквозь которую видны обломки рёбер.
Офицер приближается, чеканя шаг. Скованные не издают звуков, но Ёршику кажется, что воздух дрожит. Не даёт ему сдвинуться с места, запечатывает, как мушку в медовом сиропе.
«Зачем?» – спрашивает он, не решаясь произнести вопрос вслух.
Из тени выступает Соня, а вместе с ним пять или шесть пациентов и один доктор в перепачканном кровью халате. Улыбака скользит, видимый лишь краем глаза. Отчего-то Ёршику кажется, что снаружи беззвучно воет Костегрыз и вылезает из колодца плеснявка.
«Что происходит?»
«Ч-у-ж-а-я», – появляются на стенде буквы. Будто пальцем выводят на запотевшей поверхности, хотя никто из скованных не двигается с места. Одни качаются, как маятники, другие смотрят в пустоту.
Под взглядом офицера внутри всё съёживается, замирает.
– Нура? – вырывается вслух. – Она ведь не опасна? Она хорошая.
Кого он пытается убедить? Себя или их? Ёршик впервые видит, чтобы скованные собирались в одном месте. Что-то заставило их, позвало…
«П-р-о-ч-ь».
Ёршик пятится, не понимая, кому предназначен приказ. Офицер решительно шагает навстречу. Брови сдвинуты, лицо напряжено, будто он силится сказать что-то ещё, но не хватает сил. Вместо этого достаёт из груди небьющееся сердце и сжимает в пальцах. Крови нет, но Ёршик вскрикивает.
«ПРОЧЬ!»
Теперь это не буквы на стенде, а голоса скованных – единодушный хор, который заставляет Ёршика ожить и сорваться с места. Он взбегает по лестнице, вновь минует знакомый коридор. Вместо того чтобы вернуться в спальню, без стука врывается в комнату Никсы. Пусто.
За окном светает.
Шум заставляет выглянуть наружу. За оградой качаются огни: не просто болотный мираж, а фонари. Люди. Совсем близко!
Ёршик будит остальных, стучит в двери спален и скатывается по перилам вниз. В кухне горит лампа. Оказывается,
– Видал, что там? – выпаливает он, сталкиваясь с Карпом в дверях.
– Гиены.
– Много, – у Ёршика взгляд лихорадочно бегает, находит Никсу, что вжалась в стенку позади Карпа. Глаза широко раскрыты: в них плещется страх неизвестности.
– Остальные?
– Уже.
По лестнице топают Сом и Горчак.
Им не хватит времени на сборы. Придётся бежать налегке, если жандармы займут госпиталь. Бежать неизвестно куда.
Прочь.
СТРАНИЦА ЧЕТВЁРТАЯ. Маяк
Ненавистный город мигает огнями: с холма видно, как тесно жмутся друг к другу отблески во Внутреннем Круге, и как тонут во мраке бедные кварталы. Накануне в доках прогремело несколько взрывов, и ветер до сих пор доносит запах дыма. Клиф пахнет страхом и безысходностью. Скат завязывает концы капюшона, превращая его в лицевой платок, защищающий от пыли. В город ведёт не тоннель даже – крысиная нора, как он её называет. Ёршик бы с лёгкостью прошёл, а вот ему приходится потрудиться – оставить на плечах несколько синяков и ссадин, а потом долго кашлять и промывать глаза, чтобы не щипало от смрада.
Почти все тайные ходы, известные Братству, оказались перекрыты жандармами. «Никого не пускать, никого не выпускать» – приказ звучал предельно ясно. При каждой мысли о синих мундирах Ската начинает захлёстывать волна гнева, поэтому он гонит воспоминания прочь. В узком лазе даже дышать больно, а злоба отнимает слишком много сил, забирая из груди весь воздух.
Последнее усилие – и он находит металлическую скобу. Всякий раз Скат молился, чтобы люк не запаяли и он сумел выбраться наверх. Без добычи они не протянут долго: рыба с приходом осени уйдёт от берега, и что останется? Только слизняков жрать; их на стенах Крепости навалом.
Подтянувшись, он упирается животом в медное кольцо и тут же оказывается на ногах. Оглядывается. Тишина, патрулей не видно. Хотя… полной тишины в Клифе не бывает. Раньше по улицам бродили зазывалы, распевали песни моряки и хохотали весёлые девы из «Бирюзовой Лилии» – гостеприимного дома митресс Чиэры, в котором Скат бывал однажды. Он не рассказывал братьям обо всех встречах, но считал, что с бандой Змеевых сынов лучше поддерживать деловые отношения. Удильщики всегда имели товар: сплетни, слухи и свежие вести они извлекали, как фокусники – меченые карты из рукава, готовясь разыграть с большой пользой.
О карантине Скат тоже узнал одним из первых – благодаря им. Выменял добычу в Холодном доме, прежде чем залечь на дно. И всё же он подвёл братьев.
Умбру подвёл.
Оглядываясь, он шагает к маяку. По левую сторону тянутся промышленные цеха, где даже среди ночи что-то лязгает и грохочет; сквозь трубы рвётся горький дым и снопы искр. По правую руку спят те, кто недавно кутил до утра. Боятся высунуть носы из-за дверей. Кутаются в иллюзию безопасности, как в насквозь дырявое, изъеденное молью одеяло.